Крест поэта

Так вот, кур много, а председатель один. Поймал он Петьку за вихор и давай ботинками пинать, коваными^ американскими, утюгами-ботинками. Испинал — ботинкам хоть бы что, а Петька сплевывал кровь и кашлял в крапиве. Кашлял, кашлял, заболел — скончался. Приду я на могилку, погрущу и уйду. А председатель на меня косится. А ботинки, американские — живые. И Ленин — жив. И Сталин хорошо себя чувствует — погоны императорские сверкают.

Грузин приехал в деревню. На Сталина похожий, но гораздо моложе. Галифе синие. Китель зеленый, как у Иосифа Виссарионовича. Кобура на ремне. А в кобуре пистолет. Пощелкал, пощелкал на счетах, накинул на нашу буренку, на рога ей, бечевку и повел ее в районный центр — за налог. Денег нет. Мяса нет. Шерсти нет. Масла нет. Картошки нет. Семечек нет. Желудей нет. Черемухи нет. Конопли нет. А все — сдавай. Да без опозданий сдавай.

Буренка сердито идет, но не упирается. А грузин, похожий на молодого Иосифа Виссарионовича, — впереди. Трусцой и шагом, трусцой и шагом. Грузин оглядывается на буренку. Буренка на мать. Мать — на нас. А нас — восемь, да отец, на костылях, да дед с бабкой, и все — за буренкой, все — за грузином. Улица — длинная, соседи выбегают, машут буренке и нам:

— Корову арестовали!

— Корову арестовали!

А грузин, нормальный, без упреков и гадостей, как бабахнет из пистолета над буренкой, как бабахнет! Буренка замотала рогами, застучала копытами и на грузина. Грузин — на забор. И мы с ним — на забор. Он стреляет вверх, а мы вниз валимся.

К вечеру у сарая грузин пригрозил буренке конституцией, попил у нас парного молочка и отбыл, похлопав отца по плечу, держащегося у калитки на костылях: — Карашё воиваль! Карашё воиваль!

А на занятиях Софья Александровна не смогла мне в глаза посмотреть, отводила и отводила. А когда я сам пытался заглянуть ей в глаза, она, как буренка, медленно прикрывала веки и медленно отворачивалась. Но по-прежнему заставляла нас зубрить:

Два сокола ясных Вели разговоры.

Первый сокол Ленин,

Второй сокол Сталин.

А кругом летали

Соколята стаей.

Засыпал я среди теплых братьев и сестер. Постель на полу — дерюга, кошма, тулуп. Замечательно. Притих — задышал, ровно и крепко. И во сне начиналось настоящее кино: дуб, огромный, могучий, ветвистый, а на дубу — Ленин и Сталин. Ленин — без пальто и кепки. Без шарфа, галстука и трибуны. Красный — и крылья по бокам красные. А Сталин — бех кителя, без медалей и орденов. Красный — и крылья по бокам красные. И желуди, желуди под дубом!.. Горстями греби.

Дуб шумит и качается на октябрьском ветру, шумит и плещет листьями, а Ленин и Сталин, два сокола багряных, взлетают в грозу и кричат, взлетают в кромешное пламя и ультимативно кричат:

— Революция свершилась!

— Революция свершилась!

А соколята, оранжевые, белые, желтые, розовые, голубые, черные, серые, сизые, рассыпаясь, поднимаются за ними и клюются между землею и небом, между собою клюются и повторяют: “Революция свершилась!”

Как мы на уроке, зубрят!..

* * *

В мартен я попал без Сталина. А Слава Богданов — на коксохим без Сталина. Я — с Ивашлы. А Слава — с Васильевки. Сталин к тому времени в мавзолее лежал. Рядом с Лениным. Вдвоем лежали. И над дверьми Мавзолея объявлялось: “Ленин — Сталин”. Решение правительства напечатали — соорудить пантеон, куда класть отменно выдающихся деятелей КПСС и государства, значит — народа.

Народ поддержал решение соратников Сталина — соорудить пантеон, собрался сооружать, но решение кто-то притормозил. Жаль. И Сталина вынесли. Зачем? Лежали бы сейчас — Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, а там — другие отменно выдающиеся: захотел — вытер обувь и в пантеон, ликуй...

В мартен я попал без Иосифа Виссарионовича. Ставили нас, сбежавших из растерзанных деревень юнцов, на весы, медсестры ставили:

— Пятьдесят три!

— Шестьдесят семь!

— Шестьдесят восемь!

Это — килограммов, уточняли... Вес подходящий — в мартен. Щуплый — в сантехники. И шустрил возле весов бойкий администратор. Лысый, в жилете — ладошки в карманы. Галстук — в крапинку. Плотный. Курить не разрешает. Торопит. Ленин и Ленин. Даже картавит. Р-р-р-р! И — точка.

— Шестьдесят девять! — восклицала медсестра... А в жилете и с галстуком в крапинку, Абрам Ильич Боричко, директор ремесленного, как подхватит:

— Шестьдесят девять! В мартен его! — И по спине меня, по спине! А Славу за ухо: — В ремонтники!

Боричко — Боричко и есть. Добрый, с юмором, Абрам Ильич. Владимир Ильич, Иосиф Виссарионович, Абрам Ильич. Ленин, Сталин, Боричко — наши кумиры, наши воспитатели.

Софьи Александровны нет, Дарьи Ивановны нет, зато Рахиль Моисеевна у нас во Дворце культуры в литкружке преподает. Она еще лучше Софьи Александровны — не запинаясь шпарит:

Столетие страницы шевелит -

Сто долгих лет борьбы, труда и славы!

Не призрак бродит, а солдат стоит

У стен коммунистической державы.

Рассветный сумрак начал розоветь,

И часовой в упор глядит на Запад,

Где лев британский, как простой медведь,

Сосет — голодный — собственную лапу.

Столетия терзая материк,

Несутся атлантические воды

И бьются в берег, где Нью-Йорк воздвиг