Крест поэта

Песок и песок. Барханы и барханы. Скалы, распростертые, как подожженные распятия, над рыжим шумящим океаном, сурово двинутым на азиатский континент. Вот чудится тебе родничок, дымящийся по травам росою, но кинулся к нему — прах умершей влаги на зное ветра. Вот чудится тебе озерцо, зеркально мерцающее в темную даль каменных крепей, а наклонился к нему — алмазные брызги солнца, прожигающие тебя до горла, жалящие и шипящие, как гадюки.,

И вот, развертываясь перед тобою и плеща волнами в скорбное небо, возбужденно заиграло и побежало, побежало к недостижимому горизонту море. Приближаемся, приближаемся, а море лукавит и лукавит: течет от нас, торопится, покидает нас, воя и застилая путь нам колючим, шуршащим песком и песком!..

Где же коммунизм наш? Где же Маркс наш? Где же наш Владимир Ильич Ленин? Где Сталин, генералиссимус? Неужели перед неистовыми пророками и мудрецами русскими, Саровским и Бердяевым, Достоевским и Розановым, Ильиным и Леонтьевым, резвящиеся миражи морей плыли?..

ГРИШКА-БАНДИТ

Под Кабулом уткнулся в песок

Русский парень, а маршал награду

Прицепляет на вялый сосок,

Есть четыре и пятую надо.

Пятизвездный герой на Руси,

Коронованный брат богдыхана,

Проклят всеми, кого ни спроси,

Отвернутся и плюнут погано.

Наконец-то родная земля

Увела его, мрачного бонзу,

И теперь он сидит у Кремля,

Облицованный в мрамор и бронзу.

Туполобый генсек и султан,

Впрямь сумевший лишь тем отличиться:

Измордованный Афганистан

Нашей кровью сегодня сочится.

В Каракумах и в Гоби холмы,

Как могильные — тяжки для взора.

Ну когда ж образумимся мы

И себя оградим от позора?

Не Христа предлагаю распять,

Иль на дверь указать фавориту, -

Неужель нам сгодится опять

Этот памятник Гришке-бандиту?

Брежневу, маршалу и генсеку, сверкать мраморным бессмертием у ворот Спасской башни величавого Кремля, а не полководцу, Георгию Константиновичу Жукову, и не солдату, Александру Матросову, даже не юной партизанке, Зое Космодемьянской, святой красавице, родить не успевшей ребенка для милой России нашей. Зоя распята. И Россия распята. И мы распяты. И сквозь раскаленные миражи пустыни глядит Иисус Христос на нас, иудами распятый...

Возвращался на Урал Слава Богданов трагично. Красный гроб, обшитый черным крепом, погрузили в реактивный лайнер. Во Внуковском аэропорту простился я с другом. Самолет вырулил на бетонную полосу, а я выскочил на автомобиле на окружную дорогу.

Едва приткнулся к барьеру — пронесся реактивный лайнер, ввинчиваясь в настороженную гладь. Заискрились и нервно затрепетали молнии. Дождь хлынул, теплый, струнный. И не мираж в пустыне, а здесь, в центре зеленой России, крест в тучах прорезался, инеем сизым обсыпанный, реактивный серебристый крест распластался в зените Вселенной... А за холмами и рощами гром прокатился, рыдая, и в туман серебристый канул.

Ну выпил в ЦДЛ Слава. Ну лег в комнате общежития Литературного института. Возможно — образы Рахиль Моисеевны или Абрама Ильича Боричко смутили его?.. Или мать на Тамбовщине всплакнула?.. Отец ли, танкист, из пепла показался?.. Тамара ли неслышным прикосновением рубашку распахнула ему, грубому?.. Не проснулся. А со мной попрощался раньше, чем я с ним:

ЖЕЛАНИЕ

В. Сорокину

За какими делами захватит

Час последний в дороге меня?

Я б хотел умереть на закате

На руках догоревшего дня.

Я с рожденья не верю в беспечность.

И за это под шум деревень

Впереди будет — тихая вечность,

Позади — голубеющий день...

Вам на память оставлю заботы,

Я не шел от забот стороной.

И покой на земле заработал -

День последний остался за мной!

И за мной — отшумевшие травы,

И железных цехов голоса...

А во мне эту вечную славу

Приютили душа и глаза.

Приютили, взрастили, согрели

Всем, чем мы и горды и сильны...

И вплели в полуночные трели

Соловьиной сквозной тишины.

По дорогам неторенным,

Тряским

Из-под рук моих песня и труд

Далеко уходили,

Как сказки,

И, как сказки, со мною уйдут!..

Прижизненная последняя книга Вячеслава Богданова “Избранная лирика”, выпущенная в Челябинске в 1975 году, заканчивалась мне посвященным стихотворением: Слава предчувствовал смерть... И поставил стихотворение в завершение книги — попрощался.

Но русские поэты умирают не от водки — от горя: трезвость их угнетает пережитым ими, их отцами, их дедами, а водка, болезненно капнувшая поэту на сердце, отяжеляет думу его. Чугунная дума пережитого — ну, кто ее в доброте растворит?

Въехали в запломбированных вагонах к нам чужие, с револьвером на боку вломились в семью русских, в церковь русскую, расстреливая и казня. Чужие — копытнохвостатые... Приглядись к их физиономиям и мысленно рожки над их ушами подрисуй — высокоорганизованные дьяволы!

Сгоняли, мобилизовали нас, побежденных и сломленных, в соседние и в родственные, в межгосударственные и межведомственные конфликты и в свои глобальные коллективизации на оккупированных русских просторах.