Крест и посох

— Не знаю зачем, — упорствовал в своей неожиданной догадке Константин, — но ты сам вдумайся. Мне ведь, по сути дела, локальные задачи предстоят, как я их вижу. Ну, объединить всех воедино, ну, татарам зубы пересчитать на Калке, ну, Батыю хребтину поломать, вот и все. А кроме того, для моей работы замена есть. Меня не станет — аж двое останутся. Тут тебе и изобретатель, тут и вояка кадровый. Ты же у нас один. Вдумайся, отче, — совсем один. И заменить тебя некому. А то, что ты посеешь, через десятилетия лишь всходы даст. Через сто лет, при удачном раскладе, зацветет, через двести колоски соком нальются и лишь через три-четыре века урожай свой дадут. Вот и получается, что многовековая сверхзадача на твоих плечах, а не на моих. И ответственность на тебе за твою собственную жизнь лежит неизмеримо большая.

— Если тебе от осознания этого легче станет, пусть так будет, — кротко ответил священник.

— А если так, то молчи в тряпочку, когда эти гады придут, — почти жалобно попросил Константин. — Иначе я помирать буду, и все равно еще надежда останется, что тебя выпустят. Ведь не совсем же они звери. Что-то людское в них осталось.

Тут князь явно начал противоречить своим же мыслям и словам, произнесенным ранее, но возражать ему священник не стал, дав уклончиво краткий ответ:

— Я попробую.

На некоторое время все затихло. В вечернее время вновь залязгали засовы, дверь скрипнула, отворившись, но среди вошедших князя Глеба не было. Доброгневу, державшую в руках небольшой дымящийся горшочек, сопровождал лишь Парамон с хлебом и водой для узников. Последним был юный дружинник, освещавший двумя факелами путь впереди идущим.

— Стой здесь, — распорядился властно палач и, осторожно спустившись по скользким от постоянной сырости крутым каменным ступенькам лестницы, подошел к Константину, положив возле некто половину хлебной краюхи и горшок с водой. Держался он с ожским князем почтительно, имея опаску, что тот ныне в темнице, а завтра, глядишь, пройдет на него остуда у Глеба — чай, родная кровь — и будет тот с братом в горнице светягой на пиру сидеть. Так что если сейчас к нему рею злобу свою выказать, то оно и аукнуться запросто может со временем.

Оставшуюся половину он с тем же уважением, как-никак слуга Божий, крестясь и виновато улыбаясь — мол, невиноватый я, служба такая, — поднес к священнику, после чего скорым шагом поднялся вновь наверх. Приняв у дружинника оба факела, Парамон небрежно — тут уж чиниться не пристало, чай, не боярин пред ним — вытолкал караульного за порог и с натугой прикрыл дверь, затворив ее на внутренний засов. Затем вновь, не мешкая ни секунды, повторно спустился вниз, воткнул один факел прямо в земляную стену, которая, в отличие от ближней к узникам, не была обшита деревом. Держа второй источник огня в руке, подошел к князю, внимательно, с некоторою опаской и почтением наблюдая за расторопными движениями рук склонившейся над Константином Доброгневы.

В этот раз ему было строго-настрого приказано проследить, чтобы шустрая девка, упаси бог, не сказала бы чего Константину. Глеб, опасаясь, как бы прибытие Ратьши с викингами и половцами не вселило дополнительные силы в узника, а главное — не укрепило бы его упрямство и нежелание говорить, повелел пуще собственного глаза бдить, дабы его братец ни единым словечком ни с кем не перемолвился.

Однако Доброгнева успела-таки проронить всего несколько коротких слов, пока Парамон возился с запорами и факелами. Говорила она почти беззвучно, чуть ли не одними губами, но Константин все услышал. И то, что старый верный Ратьша все знает, и что он уже прибыл под Рязань, требуя выдачи князя и имея за плечами хорошую силу, и даже то, что Святослава скоро переправят к воеводе.

Сил у него от таких известий и впрямь прибавилось. А пахучее горьковатое варево из горшка и вовсе, казалось, удесятерило их. Визит посетителей был краток, и вскоре Доброгнева, неотступно сопровождаемая подозрительным Парамоном, вышла из застенка, окинув узников сочувственным взглядом и ободряюще кивнув князю.

Едва они ушли, и входная дверь громогласно подтвердила это, захлопнувшись за ними с тяжелым грохотом, как Константин тут же поделился новостями с молчащим до сих пор — сил, чтобы сдерживаться, пока хватало — отцом Николаем. Выслушав их, священник бодро заявил, что тяжкое испытание, ниспосланное Господом, по всей видимости, для них уже заканчивается и близок час, когда двери сего смрадного узилища распахнутся пред ними настежь.

В ответ на это Константин схожим по смыслу текстом, хотя и взятым совсем из другой оперы, продолжил его мысль, процитировав Пушкина: «Товарищ, верь! Взойдет она — звезда пленительного счастья». Особенно радостно, с восклицательным знаком после каждого слова, произнес он строку, в которой обещалось, что «оковы! тяжкие! падут!». Словом, веселье продолжалось целый час, постепенно перейдя в подробное обсуждение предстоящих срочных и не совсем дел, но затем нервное возбуждение постепенно прошло. Наступил неизбежный обратный эффект, благо спать узникам до самого рассвета никто не мешал.