Крепость

А он почему-то возликовал и воскликнул:

— Значит, засекли?!

Душевная грубость Саласы, его туповатая ограниченность внезапно показались Пете странно знакомыми. Тогда он попытался вытащить из памяти ощущение, которое испытывал, когда как-то с бабушкой зашел в Институт на кафедру истории партии и таскался за ней как хвостик по всем комнатам. В этих комнатах сидели за столами, заваленными бумагами, папками, ведомостями, и толклись перед деревянными прямоугольными шкафами какие-то пыльные люди, прихрамывающие, с перекошенными лицами, тощие, толстые, фальшивые, то искательно друг к другу склонявшиеся, то твердо пожимавшие друг другу руки, то строившие улыбки, то попросту, по-партийному похлопывали собеседника по плечу, говоря ему гадость. Они улыбались Пете, похлопывали и его по плечу, спрашивали, пойдет ли он по стопам своей бабушки, говорили, что им нужны «молодые кадры». Тогда-то он и почувствовал (припомнил он, наконец, искомое ощущение), что эти люди кажутся ему не только пропыленными бумажной пылью, но и тесными: стать одним из них значило сдавить себя так, что не вздохнуть, и он отчетливо понял, что ему не хочется быть похожим на них и вовсе не вызывают удовольствия их улыбки, ему адресованные, хотя обычно ему нравилось общаться со взрослыми.

А здесь — все мимо, мимо. И ему снова стало жалко себя, когда, глядя на бабушку, он видел, что к ней никто, кроме этих людей, не приходит, да и они раз в год. Неужели таков конец всякой человеческой жизни, даже такой, как у бабушки? Ведь она объездила полмира, была деятельницей международного масштаба, организовала Аргентинскую компартию — одно это чего стоит! а умирает одинокой, в сущности никому неинтересной и ненужной старухой. Где оно, убежище от зла жизни? Все ушло: и известность, и значение, и красота. Вот и развитие жизни: от детства все расширяется, на весь мир замах, а к старости сужается до жуткого одиночества. Человек оказывается отработанным материалом: и природа, и общество его выкидывают. Больше не нужен.

Гости уже собирались уходить. Прощаясь с бабушкой, Саласа углядел вдруг фотографию деда, висевшую у нее в изголовье.

— Что-то знакомое лицо, — сказал он, кривя рот и глотая гласные. — Похож на портрет зав. кафедрой геологии, который был у нас в Институте до сорок девятого года. У нас, знаете, теперь портреты всех бывших заведующих вывесили, и ваш тоже. А кто же это?

— Это мой муж, — отвечала бабушка, не понимая происходящей накладки и нелепицы. — Он работал зав. кафедрой геологии в нашем Институте до сорок девятого года.

— Какое похожее лицо, — подтвердил Саласа.

— Мы познакомились в Аргентине — объяснила снова бабушка.

— А что он там делал? Был в командировке?

— Нет, в эмиграции. Бежал из тюрьмы.

— А зачем?

От этих слов Петя аж подскочил со стула. Но Саласа, не дожидаясь бабушкиного ответа, уже вышел из комнаты, волоча одну ногу и прихрамывая на другую. Портфель со шляпой он по-прежнему нес перед собой, держа их обеими руками.

— Где у вас можно воды? — обратился он к Пете, вопрошающе улыбаясь кривым ртом. — Мне надо рот прополоскать.

И тут в дверь опять позвонили. Поскольку в квартире толпились люди, Петя открыл, не спрашивая: спрашивать было неловко. А за дверью, в темной спортивной расстегнутой куртке, с синей сумкой через плечо стоял, слава Богу, знакомый человек: борода, свалявшиеся, видно, давно не мытые волосы, лицо виноватое и напряженное, тоскливо улыбчивые глаза, — Илья Тимашев. От него пахло водкой, но на ногах он держался вполне твердо.

Глава V Существо с Альдебарана

Чем ныне явится?
Мельмотом, Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой.
Иль маской щегольнет иной?..

А. С. Пушкин. Евгений Онегин.

В стеклянном кафе, расположенном напротив бассейна «Москва», за квадратным столиком, на «современных», то есть пластмассовых, с уже расколотыми спинками и сиденьями стульях сидела компания мужчин в неопределенном интеллигентном возрасте от тридцати до пятидесяти. Перед каждым, помимо стаканов, стояли широкие блюдца с остатками капустного салата и недоеденными кусками хлеба, а в середине стола — для всех — три порционных тарелки с репчатым луком и ломтиками селедки. Двое, желавшие не только выпить, но и поесть, приканчивали сомнительно пахнувшие котлеты с холодной гречневой кашей, уверяя остальных, что водка — лучшее противоядие против любого отравления, что она все дезинфицирует. Публика в кафе была весьма приличной, потому что с одной стороны от него располагался Институт Теории, куда захаживали сотрудники ведающего этой теорией журнала, а с другой — какое-то военное учреждение, именуемое в просторечии «Пентагоном», где, похоже, никого ниже полковников не было. Поставив рядом со стульями свои тяжелые кейсы, расстегнув кителя и слегка ослабив галстуки, раскрасневшиеся полковники не обращали на теоретиков никакого внимания.