Крепость

Трудно представить, сколько солдат здесь прячется. В расположенной напротив Южной Англии, их солдаты могут спокойно передвигаться: никакой опасности от наших ВВС.

Офицеры, с которыми я беседую, непоколебимо верят в нашу окончательную победу. Никто не подступится к этим последышам фюрера, даже новости с фронта вторжения их не поколебали. Охотно бы узнал, что нужно, в самом деле, чтобы переубедить этих людей.

Никто здесь не интересуется общим положением дел. Никто из них не знает и о том, что союзники уже маршируют по улицам Рима. Невольно задумываюсь: эти парни живут одним днем и безоговорочно верят в светлый гений Фюрера! Вот они удивились бы, когда очнулись от этой летаргии!

Тишь да гладь — Божья благодать. Если бы не чувство нереальности этого обманчивого мира. Временами чувствую себя так, точно свихнулся. А разве не так? Куда я попал? Эти пышные луга, стада коров и укрытые деревушки, все это вовсе не цель моей командировки. Ах, если бы тут еще был Йордан! Водитель мне неприятен, да настолько, что приходится поднапрячься, чтобы не выплеснуть на него мое раздражение.

Настроение резко изменилось: никак не могу заставить себя работать. Но и без дела сидеть не могу. Чувствую себя как исследователь в джунглях: хотя он видит лишь листья, лианы да цвет, страх обуревает его сердце — страх перед змеями, смертоносными пауками и тому подобной нечистью.

Я весь горю от нетерпения. Словно тигр налетаю на водителя и успокаиваюсь, лишь, когда машина, покинув свое убежище, вновь стоит перед домом, а водитель начинает маневры для ее укрытия под другим деревом, куда не ведут следы колес.

Но нетерпение не только во мне. Оно буквально разлито в воздухе. Атмосфера кажется наэлектризованной, как пред грозой, когда ни дуновения ветерка, ни шороха, а местность словно застыла, но в каком-то уголке неба что-то «варится» и вдруг, внезапно, налетает грозовой фронт и ужасная темнота, как на заре времен, охватывает все и вся. Вот этого я и жду.

Зеркало, которое я повесил чтобы побриться, показывает мне незнакомое лицо: опухшие глаза, скорбные морщины — прямо страдающий Иисус.

Что гнетет меня? Загнанное вглубь самолюбие? Это чистый авантюризм то, что я здесь делаю! Шляюсь по округе, болтаюсь в штабах и ощущаю себя важной персоной.… И все для того, чтобы хоть чем-то заняться и не заморачиваться о своей судьбе. Да. Здесь я попал в точку.

Словно рыба за наживкой, кидаюсь за любой мало-мальски ценной информацией. Стараюсь нарисовать себе общую картину по отрывочным фразам, невнятному бормотанию и увиденному ранее. Словно мозаику, где каждый камешек идет в дело, составляю общее представление о сложившейся ситуации. И делаю это со всем усердием.

Присаживаюсь на какую-то мотыгу, рядом с большой кучей хвороста и погружаюсь в раздумья: все же хорошо, что началось это вторжение. Кто знает, что бы со мной стало, если бы не этот всеобщий переполох в Париже! Наверняка Бисмарк еще не имеет информации об аресте Симоны, хотя что-то он знает, скорее всего, по долгу службы, а это потребовало какого-то времени. А если бы я все еще был там? Здесь, в Benesville, надеюсь, до меня не дотянутся.

Но что, черт возьми, я могу реально сделать для Симоны? Искать ее следы? Всерьез это можно было бы сделать лишь в Бресте. А что, если вместо того, чтобы греть здесь задницу, рвануть в Брест? Что может со мной произойти? В конце концов, у меня есть соответствующий приказ на командировку в Брест — и все тогда пойдет кувырком. Просто поехать на запад, в Бретань? Старик спрятал бы меня под своим крылышком.

Но знаю ли я наверняка, какую роль играет сам Старик? А ведь именно в этом и зарыта собака: ведь хоть и тянет меня в Брест, но в глубине души я боюсь этой поездки. Не представляю, как смогу предстать перед очами Старика! С чего начать разговор? Со слов: «Прибыл к месту дальнейшего прохождения службы!»? Или: «Сколько лет, сколько зим!»?

Дорога в Ла Боль мне закрыта. Да и что делать там без Симоны? Ла Боль и без того был своего рода городом-призраком: магазины на центральной улице, от вокзала до пляжа, закрыты. Пара небольших пивнушек с изразцовой облицовкой — несколько солдат играют в бильярд. Ободранные пальмы в деревянных кадках. Темно-зеленые тисовые заросли живой изгороди.

Мысленно прокручиваю пленку воспоминаний: Симона в лимонно-желтом ангорской шерсти свитере и черной юбке. К тому же загорелая слегка коричневая кожа и черные волосы. Она выглядит чертовски привлекательно и серьезно одновременно. На ножках — черные туфельки на высокой пробковой подошве. Каждый шаг она проходит как в танце: выглядит так, словно она, танцуя, движется между столиков кафе.

Словно иглы пронзают сердце, когда я словно наяву, вижу Симону. Ничего удивительного. Не могу представить себе никого, кто мог бы также околдовать меня. Когда бы о мадемуазель Сагот не зашла речь, то всегда говорили с высшим почтением и никогда с сальными шутками или скабрезностями. Отблеск этих похвал падал даже на меня!