Крепость

Мальцов шагал и следил, чтобы сумка с яйцами не раскачивалась и не била по коленям, пытался думать о Лениных пирогах, о том, как огни гирлянд оживят елочку и любимые игрушки на ней, но в памяти всё всплывал Нинин смех, жесткий, безжалостный смех победителя. Тут же встала перед глазами ее презрительная улыбочка. Она намеренно нанесла ему оскорбление. Не просто обманула – вытерла об него ноги. Но ведь он видел и чувствовал, чего это ей стоило, или так только показалось? В какой-то момент чуть было не сорвался, чуть не набросился на нее с кулаками, но сдержался и даже не наорал, что часто позволял себе раньше. Почему сегодня он выбрал не гнев, готовый выплеснуться через край, – то, что она позволила себе, – но вялость? Инстинктивно, чтобы не выглядеть такой, как она? Или просто сдался окончательно? Быть может, здесь, в Василёве, передумав сотни раз, устав винить себя, ее, судьбу, понял, что следует сдерживать гнев, – спокойствие всегда уберегает от первого и необдуманного побуждения к действию. Но тогда права ли она, назвав его тряпкой? Его место здесь, в глуши, в снегах, а не в городе, где есть жизнь? «Ты всегда хотел жить в деревне!» Хотел? Хотел и получил, какие тогда претензии? Претензий не было совсем, и это его даже удивляло. Выманив квартиру простым обманом, как наперсточник вытягивает из несчастного лоха поверх выигранных денег обручальное кольцо, Нина дала ему счастливый шанс освободиться от нее. Но штука заключалась в том, что сейчас он не чувствовал внутри себя ни злости, ни презрения – ни к ней, ни к себе. Она выпотрошила его, ее одержимость местью не оставила внутри ничего, только голова начала раскалываться и перед глазами заплясали красные точки, было даже тяжело вдохнуть в полную силу. Почему одни люди несчастны, другие одержимы? – в который раз задавался он вопросом. Кто больше достоин жалости? Достойны ли вообще люди жалости?

Каждый шаг отдавался в голове, Мальцов понял, что просто не может идти дальше. Давно, в студенческие годы, в среднеазиатской экспедиции обезвоживание организма родило похожую адскую головную боль. Она прошла неожиданно и резко после первой же рюмки водки за столом, просто исчезла, обруч, сжимавший виски, спал, и он навсегда запомнил то упоительное чувство чистоты, словно боль смыли сильным напором воды, как грязь с асфальта. Он остановился прямо посреди леса, снял рюкзак, достал бутылку, свинтил пробку и хлебнул прямо из горла. Выдохнул, хлебнул еще раз, завинтил пробку и спрятал бутылку в рюкзак. Лекарство сработало, сразу стало легче, боль отступила, зато голова превратилась в огромный пустой кувшин – постучи по ней кулаком, и она отзовется гулким и протяжным гудом. Исчезли и красные точки перед глазами, никакого опьянения не почувствовал, только прилив сил. Поднял глаза, огляделся кругом. Узловатые и кривые ели, мрачные, старые и темные, и негодные в дело высоченные осины с растопырившимися кронами, тяжеловесные и неподвижные, проступали сквозь мелкий лесной подшерсток, забивший пространство старинной вырубки так, что между нагромождениями ветвей ни человеку, ни большому зверю было не протолкнуться, не протиснуться. Только нитка забитой сугробами дороги, начинающая чуть подниматься на взгорок, с едва заметными следами, тянулась сквозь это припорошенное снегом мертвое царство. Ни звука, всё кругом утонуло под белым, еще не слежавшимся как следует покровом. Тишина лечила, он стоял, впитывая ее, наслаждался ею. Тонкие олешины, наросшие по краям дороги, согнулись под тяжестью снега и сплелись в опушенную белоснежную арку, идти под ней следовало осторожно, вся эта красота могла в любой момент сорваться и напа́дать за шиворот. Надел на плечи рюкзак. Солнце давно затянуло тучами, с неба падали мелкие и колючие снежинки. Он вздохнул всей грудью, чистый кислород ворвался в мозг, прочистил его и наполнил свежестью, Мальцов сделал шаг, другой и поспешил вперед и скоро вышел на поле.

Здесь зима была другой, здесь задувал прохватывающий до костей ветер, мела поземка, и снег тут был назойливым и злым. Глаза сразу заслезились от холодного ветра. Вспомнил с досадой, что собирался купить бумажных носовых платков, но забыл, не купил.

– Буду жить без носовых платков, – сказал себе тихо, под нос и прибавил шагу. Затем вдруг остановился и заорал, задрав голову к низкому небу: – Буду жить без носовых платков, Нина, твою же мать!