Кремль. У

На углу Зинаида с портфелем под мышкой. На холме показался было Измаил верхом на коне, милиционер тронул к нему своего, и Измаил увернулся не потому, что он трусил, а потому, что ему приходилось три раза в день навещать своего больного сына.

Толпа устремилась, размахивая бумажками, к Зинаиде. Она подняла руку и, любуясь своим голосом, крикнула на всю площадь. «Все успеют», но предварительно она желает осмотреть ордера, и желательно, чтобы от каждого этажа и от каждого корпуса выбрали делегаток, она передаст им ключи.

Она презирала эту демонстративную затею вселять всех в один день. Хотели еще музыку пригласить. Есть чему радоваться! Она прижимала портфель с ключами к груди и твердо стояла на своем.

Люди быстро разделились по корпусам.

На месте осталась толпа, которая желала занять квартиры явочным порядком. Они кричали, озлобленные, оборванные. Зинаида, не дав им опомниться, — она презирала и отвергла желание милиции помочь ей, — пошла одна и одна желала справиться.

— Товарищи, пришедшие сюда для самовольного вселения, прошу не примешиваться к корпусным, а встать здесь на холме в очередь, и я буду записывать, с тем, чтобы…

Вавилов не разобрал ее слов.

Она выбрала несколько делегаток, которые тоже пошли и стали разговаривать с теми, которые желали вселиться самовольно. Стали говорить быстро, горячиться. Зинаида сказала:

— Мы придем с добавочным обследованием, становитесь и высказывайте мне ваши мысли по анкете.

Она выкрикнула анкету.

В то время получившие ключи переносили в квартиры вещи. Совчиновник или разжившийся и непьющий рабочий со своей мебелью, рядом с босяком, только что втащил громадное количество скопленных вещей, подобных декорациям, которыми в жизни пользоваться нельзя. Мосдрев, тебе подражает вся Россия, оглянись!..

Мальчишки из подвалов несли щепы, лягушек, ободранных кошек, цыплят и вообще «хозяйство». Сначала, оцепеневшие от грязи и бессонной ночи, квартиранты молчали, но затем началось. На лоджию положили сушить матрац, измоченный мальчонкой, и сама хозяйка пошла за щепой раздувать самовар, и пока она ходила, самовар и матрац исчезли. Она пошла через лоджию, в соседнюю квартиру, и немедленно сцепилась, а там сидела гостья, началась драка, а выяснилось, что с верхней лоджии хулиганы удочкой стащили. Экая чепуха! И в то же время — жизнь.

Сняли самовар и матрац и кинули на пол. Воришки, нахлынувшие уже, тащили самовар. Хозяйка кинулась драться наверх; она била щепой хулиганов и сама норовила выкинуть самовар. С балконов улюлюкали спортсмены. Все искали Зинаиду, и целый день носилась она, и вечером ее взял к себе чай пить Ложечников.

Г. Селестенников встретил Вавилова подле этого, он тоже пришел и сказал, что Зинаида справится сама, он был из тех современных и молодых инженеров, которые довольны, и ему трудно было не быть довольным, он вырос и воспитался в каморке в корпусах, окончил рабфак и учился в Ленинграде. Он был только недоволен отцом, который давно ушел и сбился с истинного пути, работал по хлопку, затем завертелся, охотился, написал даже книги, его признали большим специалистом, он тоже рос в каморках, он был страшно любопытным. Он был ли коммунистом, он сторонился партий, а искал сам для себя какую-то отдельную тропку, жена его все терпела. Сын получился суховатым, но простым. Он пригласил Вавилова посмотреть рабочие силы, актер хвастается, но говорит, что нельзя показывать иностранцам спектакль.

Актер действительно трусил и отказывался, он смотрел испуганно. Вавилов должен сопровождать и смотреть, как иностранные инженеры будут высказываться против рационализации, а Т. Селестенников и сам понимает не меньше, но это его проект пригласить иностранцев, они пусть нашим разъяснят, а затем я им покажу планчик, и посмотрим, насколько мой разнится от ихнего… Вавилов слушал, как он кидает слова, и он нашел третий свой сук, он боится машин, он мучительно завидует людям, которые так ловко ходят среди машин и так действуют здорово, они довольны своей жизнью, и ему что же и о чем говорить, он понял, что его пугало, что машина не любит человека недовольного.

Он, Трифон Селестенников, пылал, и еще отец его смеет упрекать, что он влюбится в какую-то кремлевскую раскрасавицу, и он, конечно, не влюбится, но Вавилову-то не легче, ведь он подкидыш буржуазии, не правда ли?

Подошел архитектор А. Е. Колпинский. Он упарился, но нахвалиться не мог Зинаидой и рабочим классом, который все-таки хвалит и строит свою жизнь. Груша была хороша, она была довольна своим слабоволием и как бы говорила: да, я слаба, но, пожалуйста, не смейтесь надо мной.

Она понравилась Вавилову и поняла это, но она старалась не смотреть на него, сказала: «Да, он ничего», и сердце ее, как и всегда, замерло, и она подумала, что ее опять ждет какое-нибудь безобразие. Так, значит, надо идти обдирать сук. Третий. Вавилов устал. Он не может. Хоть отдохнуть, он пошел домой, и разговоры прервались, и А. Е. Колпинский сказал:

— Обычный утомленный и неуравновешенный тип, помяните мое слово, кончит он пулей в лоб.