Кража

Он широко улыбнулся мне и принялся перелистывать «Студио Интернэшнл».

– Смерть Ротко все изменила, – прочел он вслух. – Вот что здесь говорится, Майкл. Изменила суть его творчества, придала глубочайший смысл каждой встрече с его картинами. Так они понимают это – как «Подлинные признания». [59]Я с этим отнюдь не согласен. Полагаю, что и вы тоже.

Он закрыл журнал и снова разулыбался мне.

– Как хорошо, что подключились японцы. Честное слово.

Моя работа, подумал я, только не вздумай говорить о моей работе.

– Кто паковал?

– «Перевозка живописи Вуллара».

–  Замечательно,друг, лучше и не придумаешь. Ага, вам приглянулся мой «Студио Интернэшнл».

Я выхватил у него журнал, и тут, к моему изумлению, из него выскользнули три желтые машинописные страницы, с шепотом, как тайное оружие, легли на стол. «Жак Лейбовиц, – прочел я на первой странице. – "Мсье и мадам Туренбуа". Отчет о состоянии».

Ах ты хитрый маленький засранец, подумал я. Что ты затеял на этот раз?

– Читайте, – поощрил он меня, утирая тыльной стороной кисти бескровные губы. – Очень познавательно, – продолжал он. – На мой взгляд, во всяком случае. Вам случалось читать отчеты о состоянии картины?

Странный это был документ, такой отчетливый, ярко-желтая бумага, а поверху розовая полоса. Я гадал, кто автор, уж не Оноре ли Ноэль. Выглядел отчет весьма профессионально, как запись стоматолога о чрезвычайно добросовестном осмотре, и начинался, так сказать, с десен, то бишь с рамы, описывал ее конструкцию, в каком состоянии была рама картины «Мсье и мадам Туренбуа» до того; как вор снял и оставил ее на кухонном столе Дози Бойлана рядом с мукой для блинчиков. У меня мурашки побежали по коже, когда я прочел, что Лейбовиц изготовил «легкий подрамник косоугольного профиля» – именно так и было сформулировано, – «структурные элементы которого не соприкасаются с холстом». В углах поперечины рамки находили друг на друга, были проклеены и сколочены маленькими гвоздиками. На обратной стороне подрамника проставлена краской дата: 25 avril XIII.

– Что такое «авриль»?

– Апрель, – пояснил он. – Весна.

Этим описание не исчерпывалось. Холст из плотной льняной ткани, изготовленной на заказ и проклеенной заячьим клеем и так далее. Детектив по-кошачьи наблюдал за мной, но я перенесся в пространство, куда ему не проникнуть, даже когда он умрет и вознесется на небеса.

На обратной стороне «Мсье и мадам Туренбуа» имелось три ярлыка. Первый наклеен самим Лейбовицем, или же Доминик, или же Ле Ноэлем и указывает номер – 67 – и адрес, рю де Ренн, 157. Этот ярлык не датирован. Рядом – ярлык парижской выставки в галерее Луизы Лейри в 1963 году, через девять лет после смерти художника. И еще – конверт е фотографией размером 4x5 дюймов, сделанной Оноре Ле Ноэлем.

Полисмен придвинулся ближе. Я отпихнул свой стул, но от аромата тетрахлорида углерода, которым провонял его блестящий костюм, неушел.

– Близорукость, – пояснил он. – Читайте вслух.

– К черту. Читайте сами.

Как ни странно, детектив повиновался.

– «Имеются многочисленные беспорядочные царапины, – читал он, – с частичной потерей краски и основы в верхней части картины от центра слева до угла справа. Они проникают в глубину картины приблизительно на три, та-та-та. Было проведено исследование в ультрафиолетовых лучах, та-та-та… анализ показал…» Вот оно, юный Майкл Боун, вот оно. «Потеря краски с последующей заменой ее в области размером 13x290 мм от верхнего левого угла до центра. Мазки размером от 4 до 6,5 см не соответствуют обычной манере художника». Видите? Чудеса, да и только! Смотрите, смотрите… вот… «Последующий рентгеновский снимок обнаружил, что верхние слои покрывают работу, по всем признакам соответствующую манере художника после 1920 года». Понимаете, Майкл? «Мсье и мадам Туренбуа» датируется 1913 годом, но этого не может быть, поскольку эта картина написана поверх другой, сделанной в 1920-м. Скверно пахнет, а? Скверно, скверно.

– Почему?

Если картина 1913 года, это – великий Лейбовиц. Стоит целого состояния. Если 1920-й… можете о ней забыть.

– Ерунда, о ней во всех книгах написано. Она из музея современного искусства. Все знают эту картину.

– Она былав музее, Майкл: Почему же они избавились от нее, как вы считаете?

– А почему вы суете это мне?

– По-моему, это очевидно.

Очевидно? Мне очевидно вот что: этот маленький засранец украл мою картину и надругался над ней. Теперь он подсовывает мне «Отчет о состоянии», приговаривая: «Мне кажется, все вполне очевидно».

– А мне пофиг, Барри.

– Конечно-конечно, – подхватил он. – Но представьте себе, что вы подтвердили подлинность картины, Майкл. Тогда вам приспичит, чтобы она исчезла. Вывезти ее в Японию, к примеру, где другие правила.

– А!

– А! – повторил он, складывая на ширинке большие белые руки.

– Значит, по-вашему, ради этого затевается выставка?

– Вы уж меня извините, Майкл.

– Скажите, Барри, почему всякий раз, когда австралийцу удается прославиться за пределами родины, все подозревают нечистую игру? А что, если я – великий художник?