Кража

Человеку родом из «Кофейного Дворца» Беналлы и в голову не придет – и во сне не приснится, – что он может живьем поговорить с настоящим писателем, и когда в публичной библиотеке Нью-Йорка Марлена читала монографию юного Милтона Гессе о Лейбовице, до нее никак не доходило, что автор живет по соседству, в том же районе, пока ее голубой приятель-библиотекарь не показал ей объявление в «Виллидж Войс»: «УРОКИ РИСОВАНИЯ АМЕРИКАНСКОГО МАСТЕРА. МИЛТОН ГЕССЕ» – и адрес на Аллеа-стрит.

– Это он?

– Вот именно.

Электричка Ф останавливается в нескольких минутах ходьбы от читальни. Семь остановок к югу – Деланси-стрит. Марлена обнаружила Милтона Гессе за Бауэрн, во владении двадцатью грязными окнами над полотняной фабрикой. Там он постепенно преображался в устрашающее любого из нас существо: постаревшего разочарованного художника, чьи стены увешаны двадцатифутовыми холстами, на которые нет больше спроса.

Милту было тогда под шестьдесят, невысокий темноволосый крепыш, глаза почти черные, изборожденный морщинами лоб.

– Портфолио есть? – спросил он гостью. В широкой мелово-белой руке трясся и капал на пол дуршлаге чечевицей.

– Я из Австралии, – ответила она.

Он оставил чечевицу прудить на стол, вытащил покарябанный мольберт и разложил перед своей гостей несколько кубов и шаров на подоконнике. Дал ей карандаш и стал наблюдать. Кто знает, о чем он думал? Даже в этом возрасте, в этом почти безнадежном положении Милт на многое был готов ради телки.

– Прелестная, вы абсолютно не умеете рисовать! – расхохотался он в изумлении, зарокотал глубоко.

– Я знаю.

– А, так вы знаете. – Он сощурился, приподняв густые брови.

– Извините.

– Я не могу привить вам талант, красотка.

– Я хочу все узнать о Жаке Лейбовице. Это личное, – заявила она.

Тут он запнулся.

– А… – пробормотал растерянно.

Она покраснела.

– Неужели причина – его бестолковый сынок? – Он снова воспрянул духом. Прямо-таки в восторг пришел. – Неужели этот повеса?

– Я заплачу. – Румянца уже не скроешь. До чего ж прелестна была она, черт побери, если он не вытолкал ее взашей.

– В университете учитесь?

– Я секретарша.

– Ну вы и штучка!

– Что вы этим хотите сказать?

– И вы можете платить десять долларов в час?

По правде сказать, не могла, но ответила «да».

– Почему бы и нет, – рассмеялся он. – Почему бы и нет! Боже благослови! – вскричал он и попытался поцеловать ее в щеку.

Разумеется, не в таком духе обращался он со своими собратьями по искусству, хапугами и бизнесменами, на которых натыкался, посещая аукционы – все дай до единого распродавались, а он, единственный, никому не лизал задницу и продолжал поныне, столько лет спустя, поучать их основам мастерства: если хочешь видеть,нужно превратиться в дерево,а если остаешься живой плотью,так ничего и не увидишь, и так далее, и тому подобное, как будто мог вздернуть себя за волосы, вознестись в пантеон, затоптав всех в грязь.

Но даже те, кто избегал его, как чумы, признавали подлинной его страсть к Жаку Лейбовицу, и хотя всех остальных художников он по-прежнему числил врагами и соперниками, Жаку Лейбовицу он хранил верность. В туалете своей студии он повесил беззастенчиво обрамленное письмо своего наставника: «vous pr'esentez un peintre remarquable. Milton Hesse est un am'ericain, jeune, qui poss`ede une originalit'e extraordinaire». [52]

Через два года, наведавшись туда вместе с Марленой, я с порога получил приглашение посетить туалет – сперва вежливее, а когда я тупо отказался понимать, что от меня требуется, мне вполне четко велели прочесть, блядь, письмо на этой блядской стене. А поскольку в Болоте французский не учили, Милт получил дополнительное удовольствие, заставив меня снять рамку с гвоздя и доставить письмо ему, чтобы он мог продекламировать мне каждую фразу и по-французски, и по-английски. Он обожал Жака Лейбовица так, словно все еще пребывал двадцатишестилетним в Париже, на солдатскую пенсию у ног великого человека.

Когда женщина именует мужчину «другом», догадываешься, что худшее еще впереди. Вот почему я невзлюбил Милта, едва услыхав о нем.

Представляя нас, Марлена произнесла:

– Это Майкл Боун, он большой художник.

Милт глянул на меня, как на ее ручного таракана. Я бы отхлестал его по спине его собственным муштабелем, и плевать на его шестьдесят два года, но это не избавило бы меня от образа этой похотливой жабы не только потому, что он, очевидно, имел мою возлюбленную вдоль и поперек на своей старой простыне, а потому, что он полностью переменил ее судьбу.

Дважды в неделю он водил секретаршу в «Мет» и в «Современное искусство», вверх и вниз по Мэдисон-авеню, и никогда не повторял свой вопрос, зачем ей понадобились его уроки. Занятная штука – это молчание. Уж не боялся ли он превратиться в шлюху, нанятую шлюхой? На высотах морали много напущено туману. Он старался не всматриваться в то, кем она была и чему он способствовал.