Красное небо. Невыдуманные истории о земле, огне и человеке летающем

«Не вижу возможности дальше жить»

Колесникова жила до 1987 года. Фадеев 13 мая 1956 года покончил с собой в Переделкине. Незаурядная, нетиповая, великолепная и трагическая жизнь яркого, крупнокалиберного человека. С огнём – винтовочным, с водой – политым собственной кровью льдом Кронштадта. И, конечно, с медными трубами.

Самоубийство – всегда загадка. Ни официальная версия об алкоголизме, ни неофициальная о «замучившей совести», пробуждённой ХХ съездом, его не объясняют. «Обе хуже», обе в равной степени далеки от истины. Вероятно, к самоубийству привёл целый комплекс причин: общественных, личных, медицинских, творческих. В поздних письмах – отчаяние, угнётенность. Последние несколько месяцев он не пил вообще – здоровье не позволяло… Что до совести – да, наверное, в те времена и на тех постах, что у него, святым было остаться нельзя. Но и злодеем Фадеев не был, душа его не была чёрной. Список тех, кому он помогал (даже если одновременно критиковал их, как было приказано, публично – и порой очень жёстко), огромен. Одних спасал от ареста, других вытаскивал из тюрьмы, третьим помогал восстановить честное имя после лагерей. Фадеев, даром что считается сталинистом, был одним из тех, кто приближал оттепель. Ещё до ХХ съезда он написал в различные инстанции десятки ходатайств о реабилитации. После смерти Сталина обращался к новым вождям с предложениями дать творческим работникам больше свободы…

Последний написанный Фадеевым текст – предсмертное письмо в ЦК. В нём нет ни слова о семье – только о Ленине и Сталине (наверное, это говорит о диком одиночестве). Письмо это спрятали и опубликовали только в 1990 году – вероятно, Хрущёв счёл его оскорбительным для себя и поэтому дал команду подготовить соответствующий некролог: мол, тяжело пил человек, в алкогольной депрессии застрелился, а раз так, то принимать его слова всерьёз не следует. Это был единственный случай, когда самоубийство большого человека публично объяснили алкоголизмом, – мелкая месть.

Из письма Фадеева в ЦК: «Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии… Лучшие кадры литературы… физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих… Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых “высоких” трибун… раздался новый лозунг “Ату её!”… С каким чувством свободы и открытости мира входило моё поколение в литературу при Ленине… какие прекрасные произведения мы создавали и ещё могли бы создать! …Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, наделённый богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств… Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плёлся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел… Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им… привело к полному недоверию к ним… ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.

Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.

Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже трёх лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.

Прошу похоронить меня рядом с матерью моей».

Эхо выстрела, прозвучавшего в Переделкине воскресным майским днём 1956 года, слышится теперь на каждой фадеевской странице. Буквализировав избитую метафору, он поставил последнюю точку кровью собственного сердца.

Узнав о самоубийстве, Лидия Чуковская сказала Анне Ахматовой: «Лет через пятьдесят будет, наверное, написана трагедия “Александр Фадеев”».

Писать её оказалось некому. Фадеев из моды вышел.

Как писатель он был серьёзен и искренен – это уже немало. Литература для него была не развлечением – он всерьёз приравнивал перо к штыку. Убеждён, что с «Разгромом» – стремительным, лаконичным, похожим на стихотворение, раскалённым – он вошёл в литературу навсегда. Рано списывать и «Молодую гвардию», за которой стоят жизнь и правда. Не вина Фадеева, если сегодня над этой книгой не плачут, как плакали раньше; она не стала хуже, это мы стали другими. Но подо льдом по-прежнему бежит живая вода, в недрах спящего вулкана кипит лава. Под неброскими переплётами искрят от высокого напряжения строчки, корчатся и осыпаются буквы, обугливаются от внутреннего жара страницы.

Фадееву – и далеко не только ему из великой и ужасной эпохи мучеников и героев – необходимы возвращение и переосмысление. Новое прочтение, повторное открытие, свободный от перекосов как советской однозначности, так и антисоветской предвзятости взгляд.

* * *