Он, разумеется, понимал, что главное его призвание – писательское, работал над «Чёрной металлургией», но и этого уже не получалось. Порой бодрился: «Я действительно пишу лучший мой роман». Потом словно проговаривался: «Роман мой уже поплыл как корабль, многое уже вчерне написано… не дать мне сейчас закончить этот роман – это то же самое, что насильственно задержать роды, воспрепятствовать родам. Но я тогда просто погибну как человек и как писатель, как погибла бы при подобных условиях роженица».
Фадеев – писатель недореализовавшийся, наступавший, по Маяковскому, на горло собственной песне, – с горечью говорил о замыслах, которые его заполняли и умирали неродившимися, о том, что из писателя он превратился «в акына или ашуга». Называл себя несвободным, переобременённым человеком и всё-таки не оставлял административных постов – в Союзе писателей, в Верховном Совете СССР, Всемирном совете мира… Верил, что всё это важно, – да так оно и было. Вот только литература уходила всё дальше – «как молодость и как любовь», говоря словами Есенина. Фадеев это понимал. «В моей жизни я всегда и главным образом был виноват перед… работой. Когда надо было выбирать между работой и эфемерным общественным долгом, вроде многолетнего бесплодного “руководства” Союзом писателей… – всегда, всю жизнь получалось так, что работа отступала у меня на второй план. Я прожил более чем сорок лет в предельной, непростительной, преступной небрежности к своему таланту… Бог дал мне душу, способную видеть, понимать, чувствовать добро, счастье, жизнь. Но, постоянно увлекаемый волнами жизни, не умеющий ограничивать себя, подчиняться велению разума, я… довожу это жизненное и доброе до его противоположности… Любому делу (к сожалению, кроме самого главного своего дела)… я, по характеру своему, отдавал всего себя… Никто, решительно никто, никогда не понимал, не понимает и не может понять меня – не в том, что я талантлив, а в особенностях, в характере моей индивидуальности, которая… слишком ранима… и поэтому нуждается в особенном отношении».
В канун 50-летия Фадеев отказался от пышного банкета в свою честь, назвав себя автором «лишь двух с трудом законченных произведений» – «Разгрома» и «Молодой гвардии». Остальное либо не закончено, как его
Фадеев остро переживал невостребованность, невозможность писать. Плюс – здоровье, плюс – бессонница, от которой он лечился нембуталом, глотая его едва ли не пачками и доводя себя до сумеречного состояния, – сегодня этот препарат ни один врач не прописал бы, тем более человеку, больному алкоголизмом и имеющему суицидальные наклонности (первая попытка была ещё в 1943 году). Едва ли не единственная отдушина – эти самые письма к Асе. И – мечты о Приморье: «Мне так безумно хочется в Приморье! Чем старше я становлюсь, тем чаще мысль моя бродит по детству, по юности. Не для того, чтобы уйти от настоящего, не для того, чтобы отдохнуть от бурь жизни, а просто для того, чтобы ещё лучше осознать свой путь жизни и почерпнуть из прошлого – молодости, веры, бодрых сил и чистоты душевной».
Не смог, не вырвался, не приехал.
Последнее письмо к Асе написано 16 марта 1956 года. Изношенному, страстному сердцу оставалось стучать меньше двух месяцев. «Жизнь моя по-прежнему чередуется с длительными периодами заболеваний, а в то время, когда я не болею… у меня бывает большой “перегруз” в работе… Заболевания мои всё те же – печень (хронический гепатит), сердце (недостаточность на почве склероза, изменений мышцы). Теперь почти равное время уходит на жизнь в “обычных условиях” и на жизнь в больнице… Меня очень тронуло и взволновало то твоё письмо, где ты беспокоилась – слово это мало выражает то душевное чувство, которым было пропитано твоё письмо, – нет ли у меня какой-либо постоянной тяжести на сердце, горьких обид и разочарований, и звала меня в родные места, которые, правда, исцеляют, когда есть близкий человек, родная природа, кипучая людская деятельность и всё это – сквозь светлую волну воспоминаний… Независимо от того, что душевной травмы у меня никакой нет… меня и вправду очень потянуло на родину. Я ведь всегда вспоминаю и мечтаю о ней. На сессиях Верховного Совета, пленумах ЦК, разных всесоюзных совещаниях я встречаюсь с дальневосточниками – старыми и новыми, – и все они зовут меня – поехать, посмотреть. Призыв твой, стало быть, пал на почву, всегда взрыхлённую. Иной раз я испытываю просто тоску по Дальнему Востоку. И всё-таки мне невозможно сейчас поехать… Я буду кончать “Удэге”. И вот тогда-то поеду! Поеду надолго, сознавая, что мне как писателю, приближающемуся к шестидесяти, “в самый раз” заняться темами, связанными с моим прошлым. Они также могут быть оснащены современным материалом, но уже более автобиографически окрашены… В сущности, я так мало написал в своей жизни!»