– Ну, что скажете хорошенького, товарищ Загребухин? – спросил редактор, подымая доброе, утомленное лицо от гранок. – Чем порадуете читателя?
Писатель Загребухин скромно опустился на стул, повесил голову и пригорюнился.
– Пришла мне, знаете ли, Павел Антонович, одна мыслишка. Одна, так сказать, идейка. Верите – даже не идейка, а целая идея. И так она меня, знаете ли, увлекла, что я буквально сон потерял. Не сплю, не ем. Только об ней все время и думаю.
– Нуте-ка, нуте-ка, это интересно. Выкладывайте.
Писатель Загребухин пригорюнился еще больше, потупил глаза, и, нервно сжимая руки, сказал глухим голосом:
– Мало у нас в прессе уделяют внимания животноводству, Павел Антонович. И плодоводству. Душа, знаете ли, болит. Вот мне и пришла в голову мысль. Не знаю только, как вы посмотрите. Хотелось бы мне съездить в какой-нибудь хороший животноводческий совхоз, в какой-нибудь, знаете ли, этакий плодоовощной питомник, да и написать в газету подвал-другой. Как вы на это смотрите?
– Это именно то, что нам надо! – воскликнул редактор, и глаза его засияли. – Это именно то, чего мы жаждем! Поезжайте, голубчик. Как можно скорее. Мы вам будем очень-очень благодарны. Только не отвлечет ли это вас от больших творческих замыслов? От широких полотен, от эпопей, от трилогий?
– Эх, Павел Антонович, Павел Антонович! – с горечью сказал Загребухин. – Пускай эпопеи другие пишут. Не до эпопей мне, Павел Антонович. Не такое у нас время, чтобы над эпопеями да трилогиями потеть. Писатель должен быть на уровне эпохи. Надо писать быстро, остро, оперативно. Главное – оперативно. Злободневно, так сказать.
– Верно, товарищ Загребухин. Правильно. Золотой вы у меня человек! Езжайте. Посмотрите. Изучите. Напишите.
– Слушаюсь! – бодро воскликнул Загребухин. – Напишу. Изучу. Посмотрю. Съезжу.
Через неделю читатель прочел большую статью Загребухина:
И читатель думает:
«Ишь ведь какой человек этот Загребухин. Тонкий. Наблюдательный. Все-то он заметил. Все-то он описал. И как, дескать, подъезжаем. И как, дескать, уезжаем. И как, дескать, коровы и как, дескать, свинки! Ничего от него не укрылось. Одно слово – писатель! Гений!»
А Загребухин тем временем гуляет по своей дачке с гостями и показывает хозяйство:
– Вот это у меня поросята.
– Выдающиеся поросята!
– А вот это у меня молодые мичуринские яблоньки.
– Выдающиеся яблоньки!
– Да уж чего говорить, – скромно опускает глаза Загребухин, – поросятки что надо. И яблоньки что надо. Плохих не держим.
– И дорого изволили платить? Небось такой поросеночек тысячи две тянет, если не больше?
– Ровно шесть, – говорит Загребухин.
– Тысяч?
– Нет, что вы! Рублей.
– Шесть рублей?
– Да. Шесть рублей. С копейками. По государственной цене.
И нежная улыбка блуждает на пухлых губах Загребухина. Нежная и загадочная.
Гости молитвенно складывают руки. И думают завистливо:
«Ну же и человек этот Загребухин! В полном смысле слова гений».
А Загребухин идет дальше по своим владениям и показывает:
– Вот это у меня погреб. А это коровник. Погреб немножко завалился. Надо бы немного цемента.
– Цемент теперь кусается. Не достанешь. Да и с транспортом…
Загребухин загадочно щурится на солнце и тяжело вздыхает:
– Да. С цементом, конечно, туго. С транспортом тоже не того… Ну да ничего… Как-нибудь сдюжим.
А через две недели читатель читает новую большую статью Загребухина: