Кракен

– Сайра Мукхопадхьяй? – прочитал Билли. Он знал, как это произносится. – Сайра Мукхопадхьяй? Это еще кто?

– Помощница Фитча, – тихо ответил Дейн. – Которая пафосная. Она была с нами, когда он читал по кишкам. – Они переглянулись.

«Значит, не Гризамент».

– Человек, который купил это оружие, зафишковал и использовал для оплаты услуг Саймона… – сказал Билли. – Лондонмант.

42

Всю ночь в голове Билли стоял гвалт. Он бы не назвал такой бурный и огорошивающий поток образов сном. Зовите это рвотой, зовите это прорывом.

Он вернулся в воду и не плескался, а боролся, не синхронное плавание, а похоронное погружение – к богу-спруту, который был там, Билли знал: щупальценосный мясной ландшафт и око размером с луну, которое он никогда не видел, но знал; будто ядро всей гребаной планеты – не раскаленный металл, а моллюск, словно то, к чему мы падаем, когда падаем, то, куда направлялось яблоко, когда по дороге подвернулась голова Ньютона, – кракен.

Погружение прервали. Он осел на что-то невидимое. Стеклянные стены – в черном море их разглядеть невозможно. Форма гроба, в котором он лежал и чувствовал себя не просто в безопасности, но и в силе.

Затем мультик, который он узнал, та давно любимая история о бутылочках, танцующих, пока аптекарь спит, и никакого цефалопода на виду, потом на миг Билли был не в воде и тине, а Тинтином, вот кем, в каком-то сне про Тинтина, и на него шел со штопором в руке капитан Хэддок, потому что Билли был бутылкой, только никто ничего не мог ему сделать, и он не боялся, потом был с русоволосой женщиной, в которой узнал Вирджинию Вульф, – если не обращать внимания на спрута за окном, казавшегося каким-то брошенным, бессильным и забытым, – и она рассказывала Билли, что он неортодоксальный герой, согласно некоему необычному определению, и что он в каком-то классическом краю, и что все это катастрофа – точнее, прозвучало слово «фиаско», – но если это так, то почему он чувствовал себя таким сильным? И где теперь этот долбаный кракен? Где-то прохлаждается, лень лезть в голову Билли, а? И кто это там подглядывает из-за мягко улыбающейся модернистки, что это за две пары глаз на разной высоте? Кто это такой жуткий, как предчувствие войны? Одна ухмылка и одно бессмысленное пустое лицо? И вот уже поближе, внутри, с наглой пританцовывающей припрыжкой ногами пугала, прижав палец к носу и с табачным выхлопом через ноздрю? «Наше вам, друг ситный!» Сабби, Госс, Госс и Сабби.

Проснулся он с рывком. Было рано, и сердце продолжало концерт, и он сел в поту на диван-кровати. Ждал, пока успокоится, и все никак. У окна сидел Дейн, с отдернутой шторой, чтобы приглядывать за улицей. Смотрел он не вниз, а на Билли.

– Ты этим не управляешь, – сказал он. – Лучше тебе не станет.

Билли присоединился к нему. Окно было чуточку приоткрыто, и он присел и втянул холодный воздух. Дейн был прав: не особенно это успокоило. Билли вцепился в подоконник, положил на него нос, как килрой[46], и уставился во мрак. Смотреть было абсолютно не на что. Только лужи рыжего света с блеклыми краями и дома из теней. Только кирпичи и асфальт.

– Ты знаешь, что я хочу знать, – сказал Билли. – Люди Тату. Не только с руками. Но и радиочеловек. – Дейн ничего не ответил. Билли окатывало холодным воздухом. – Что все это значит?

– Уточни.

– Кто они?

– Кто только не, – ответил Дейн. – Есть люди, которым больше по душе быть орудиями, чем людьми. Тату дает им то, чего они хотят.

Тату. Не сказать чтобы «очаровательный» – это прилагательное из другой оперы, – но что-то, что-то в нем все-таки было. Если ты погружен в ненависть к себе, но достаточно запятнан эго, чтобы разбавить свою тягу к самоубийству, если стремишься к безмолвию и тишине, если в тебе сильна – но не без примеси ангста – зависть к предметам, то ты можешь поддаться брутальному обольщению Тату. «Я найду тебе дело. Хочешь быть молотком? Телефоном? Лампой, чтобы проливать свет на тайную хрень с фишками? Проигрывателем? Милости просим в мастерскую, приятель».

Нужно быть выдающимся психологом, чтобы так терроризировать, улещивать, контролировать, и у Тату была чуйка на нуждающихся и уже сломленных нуждой. Так он и работал. Он никогда не был просто бандюганом. Просто бандюганы далеко не забираются. Лучшие бандюганы – сплошь психологи.

– Значит, его взял не Гризамент, – сказал Билли. Дейн покачал головой и не взглянул на него. – Но мы с ним не объединимся.

– Что-то тут не… – Дейн снова покачал головой после долгой паузы. – Не знаю. Не узнав больше… Эл как-то приложил к этому руку, а он – гризаментовский. Я не знаю, кому верить. Кроме себя.

– Ты всегда работал на церковь? – внезапно спросил Билли. Дейн на него не взглянул.

– А, ну знаешь, все мы когда-то – ну знаешь… – начал Дейн. – Мы все когда-то бунтовали понемногу, будь то санкционированное окольничество[47] или преодоленный кризис веры. Просьба о целомудрии и воздержании, только не сейчас[48]. Я служил. В смысле – в настоящей армии. – Билли взглянул с легким удивлением. – Но я же к ним вернулся, да?

– И почему?

Дейн посмотрел на Билли в упор: