Кожаные башмаки

— Асия! — закричал Миргасим. — Дай ему письмо понюхать, пусть с мамой твоей он хоть по запаху познакомится, иначе после войны не пустит её в твой дом.

— Чулпан, иди сюда, — говорит Асия, — понюхай.

Мелкими, старческими шагами подошла к Асие Миргасимова бабушка.

— Мороз не велик, — говорит она, — да стоять не велит. Идём к нам, Асия, детка. Дедушка ждёт. Я поставила чайник в горячую золу, будем чай пить с лепёшками.

Стоя на школьном крыльце, смотрит Миргасим, как дружно идут они — бабушка, Наиля, Асия и рядом с нею Зуфер.

Но где Шакире?

Снег переливается, будто он выложен осколками зеркал; по этому переливчатому снегу бегут две лоснящиеся полосы — следы самодельных лыж, на которых впереди всех летит длинный Темирша.

От пригретых солнцем изб поднимается едва различимый пар, и кажется, будто воздух дрожит над крышами.

Почему Шакире не видно? Неужто в школе осталась?

Миргасим заглядывает в школу. Шакире стоит в коридоре у окна.

— Сестрёнка!

Она оборачивается, глаза мокрые, нос красный.

— Ну вот, Асия не плакала, а ты ревёшь…

— Хотела бы я знать, что с нашим папой, где брат Мустафа…

— Каждый хотел бы.

— Этой ночью мне такой страшный сон снился, если бы знал ты.

Фатыма-апа подходит к брату и сестре:

— Я тоже сны вижу. Всякие…

— Эх вы, женщины! Думаете, сны всегда сбываются? Если бы сбывались, я каждый день конфеты ел бы и сливки пил… Вот твой тулуп, Шакире, пошли.

— Идём. Только никому не говори, что я плакала…

Глава тридцать третья. Декабрь — короткие дни, долгие ночи…

Да, слишком долги они, зимние ночи. В школу идёшь — темно, из школы приходишь — темно.

Собираются вечерами женщины в избе у Каримы-апа, вяжут шарфы, носки, рукавицы, фуфайки — всё это на фронт, бойцам в подарок.

А девочки приходят к Миргасимовой сестрёнке Шакире. Шьют кисеты, вышивают полотенца и тоже вяжут, вяжут.

В каждый кисет, в рукавичку кладут записку:

«Пусть этот подарок принесёт тебе удачу, товарищ солдат!»

«Привет от пионеров Татарии».

«Мы, школьники из деревни Старое Шаймурзино, даём слово учиться только на «пять» и «четыре». Смерть фашистам! Да здравствует Родина!»

А Миргасим, примостившись у фитилька, читает газеты. Как увидит хорошую весть, выскакивает на улицу:

— Наша Красная Армия освободила город Елец!.. Мы взяли город Истру!

И теперь даже старики, встречая Миргасима, спрашивают:

— Что пишут в газетах, сынок?

— Город Клин опять наш. Ура!.. Волоколамск мы очистили от фашистской нечисти.

Где Волоколамск, что за город такой Елец, никто не знает, и Миргасиму это тоже неизвестно. Не всё ли равно, где находятся эти города? Главное — освободили! От нечисти очистили, врагов потеснили.

Только Асия, случается, послушав эти новости, вытирает глаза носовым платком.

— Ты что, победам не рада? — рассердился однажды Миргасим.

— Если бы ты знал, как это всё от Москвы близко! Ну совсем рядом. На реку Истру мы с мамой и папой, все вместе, купаться ездили, а потом шли в город Истру к друзьям, обедать. — Сказала и начала нос вытирать. — В саду у них дерево было с широкими ветвями — клён. Под этим клёном стоял обеденный стол. Обедаем, бывало, и слушаем, о чём листья клёна говорят.

— Ладно, оставь свой нос в покое! Пообедаешь ещё под тем деревом. И Зуфера позовёшь, должно быть. Город Истру освободили.

— Эх, Миргасим, ты, как увидишь слово «освободили», дальше уже не читаешь. Если бы вчерашнюю газету всю прочитал…

Миргасим опустил глаза. Он читал вчерашнюю газету. Всю. Но говорить о прочитанном не хотелось.

«…Жители сёл и городов Московской области, освобождённых частями Красной Армии, рассказывают о чудовищных зверствах фашистов, — было напечатано в газете. — В деревне Белый Раст фашисты поставили у дерева двенадцатилетнего мальчика Володю Ткачёва и открыли по нему стрельбу из автоматов. Тело Володи было прострелено 21 пулей…»

Да, так напечатано в газете. Двадцать одна пуля пронзила Володю… Эх, какой уж там стол обеденный под клёнами! Людей не щадят, а дерево и подавно не пожалеют. Срубили, раскололи, сожгли, должно быть.

Миргасим взглянул на Асию. Сидит она на сэке, поджав ноги, по-деревенски. Научилась! Не шьёт, не вяжет.

— О чём задумалась? — спрашивает Шакире.

— Новый год скоро…

И девочки пишут бойцам:

«С Новым годом, с новым счастьем, с победой!»

Наиля рисует на этих письмах ёлочки. Но получаются почему-то веники. Трудно художнице, не видала она никогда настоящей ёлки.

Асия рассказывает:

— Вершинка похожа на крест, верхние ветки как поднятые флаги, а нижние — будто флаги спущенные.

Ничего этого Миргасим не слышит, не замечает. Он ищет сегодняшнюю газету. Куда делась, кто взял? Смотрел на столе, под столом, на полке с книгами, на посудной полке, даже в печке искал. А газета оказалась у мамы под подушкой.

Взял Миргасим, развернул и чуть не закричал:

«Папа, папа!» Но сдержался.

Молча смотрел он на обведённое траурной рамкой широкое лицо. Низко надвинута серая папаха. В углах губ притаилась улыбка, из-под крутых бровей глядят озорно и пристально зоркие глаза.

Шакире взглянула и заплакала в голос:

— Ата, аткей… Папа, папочка!..