Ковыль

Нина задумчиво смотрела, как дочка ластится к Наталье, бросила взгляд на младшего брата, улыбнулась вдруг пришедшей в голову шальной мысли:

– Вы с Ваней, пока задачки не порешаете, спать не ложитесь?

Наталья покраснела:

– Нет, у нас… всё хорошо, – подняла глаза от карт, – так хорошо, что я иногда думаю: не вычерпать бы нам до дна… прежде времени, – взгляд её чистый и простосердечное откровенное признание повергают Нину в смятение, а невестка продолжает: – Я потому и боюсь, как бы чего не случилось.

– Постучи о деревяшку, – Светлана протянула ей резную хлебницу, – сплюнь через плечо.

Наталья неловко ткнулась в посудину пальцами и сделала вид, что сплюнула.

– Счастливая, – сказала Валентина, – муж не пьёт, не курит. А мой другой заботы не знает, ему лишь бы налакаться.

Шутливый с виду вопрос Нины к Наталье был не от весёлой жизни. Она видела рядом с собой женщин, у которых были мужья – плохие ли, хорошие ли, но мужья. А у неё, тоже не обиженной по части женского, муж ушёл к другой. Почему? В чём виновата – вниманием обделяла, сама того не замечая, лаской, или что-то ещё было важным, более важным, чем первоначальная любовь и ответственность за детей?

Лукерья в горьких своих мыслях идёт той же дорогой и словно отвечает на вопрос Нины:

– Мужик, что кот: где блудит, не скажет, а любит, чтобы ему холку гладили, это у него самое чувствительное место. Пока руки на затылке держишь, он твой, как отпустишь, так и пошёл искать тёплое место.

– Вот где их надо держать! – Светлана сжимает кулак. – Пять минут им полной свободы, а всё остальное время суток – ежовые рукавицы. Бито, я вышла.

– Вальтом кройте, тётя Наташа, вальтов больше нету, все в отбое, – шёпот Вари слышен далеко за пределами круга играющих, она отдавалась игре со всей серьёзностью и страстью. – А ходить надо сперва с десятки, она её козырной восьмёркой покроет, а тогда вы ей – восьмёрку, она её – дамой, вы ей – даму, она – тузом, а вы ей бубнового!

– Ну, всё расписала! – Нина приняла карты, собрала колоду. – Наизусть всё помнит, вот настропалилась.

– Мы вышли, – захлопала Варя в ладоши, – мама дурочка!

И во второй раз Нина осталась в дураках.

– Ну, ничего, – утешила её Светлана, – кому в картах не везёт, повезёт в любви.

Нина вздыхает, тасует колоду. Где она, её любовь? Да и нужна ли теперь? Варя с Игорьком – вся жизнь её и вся любовь.

Лукерья вынула из сумочки пачку с папиросами, взяла одну, стала катать между пальцами, разминая табак. Пачку бросила рядом с колодой карт. Светлана быстрым взглядом посмотрела в сторону мужа, ещё более быстрым движением выудила из пачки папиросу, спрятала в кулаке, кивнула в сторону – там покурим. Анатолий курить ей решительно не дозволял, и в этом вопросе она вынуждена была подчиняться. Баловалась иногда, украдкой.

Они отошли с Лукерьей за поворот тропки, сели на бугорок, на подгоревшую от долгого летнего жара траву. Лукерья чиркнула зажигалкой. Затянулась глубоко, выпустила дым кверху, запрокинув лицо.

То, что вчера поругались, Светланой не забыто, но теперь, когда у Лукерьи случилось несчастье, женская солидарность взяла верх над неприязнью, и она пошла на мировую:

– Часто он у тебя так?

Лукерья вновь затягивается, дым выпускает на сей раз из ноздрей:

– Не знаю, – говорит она после паузы. – Раньше я думала, что он – мой, весь с потрохами, – помолчала, словно проверяя сказанное. – На корабле баб нет, не мог он как-то изменить. А на берегу всё время вместе, как придёт из похода, радуется, что до меня дорвался. Что случилось, не могу понять.

– Бывает. Это у них случается такой бзик. Да и с нами тоже, – Светлана вытянула ноги, посмотрела на них критически сверху вниз, перевела взгляд на реку и дальше, на заросли кустарника на той стороне под обрывом. – Вон, видишь?

Парень с девушкой переплыли реку, укрылись за кустами, чтобы их не было видно со стороны пляжа, и целовались всласть.

– Ну и что теперь? – спросила Светлана. – Горшок об горшок и – врозь?

Лукерья молчала, рассеянно наблюдая, что делается на другом берегу, курила.

– Нет, – сказала наконец, – потерплю. Только бы он не бросил. У меня же никого – только он да сын, тоже Сашка, – пригасила сгоревшую до самого мундштука папиросу, обхватила ноги руками, положила на колени подбородок, собралась в комок – одинокий, мягкий и беззащитный. – Детдомовская я. В тридцать восьмом меня сдали туда, три года было, и я даже не знаю, кто были мои родители и куда они девались. Умерли или ещё что, – глаза у неё повлажнели. – С детским домом мне не повезло. Порядки у нас были… Защитить нас, девчонок, было некому. Ребята постарше за кусок хлеба… Которая упрямится, так ту и без угощения. Когда выпустилась, паспорт получила, завербовалась на Дальний Восток. Там и встретились. Он с меня потребовал, чтобы я сказала, кто у меня первый был, а я знаю? Мне это не нравилось, когда подросла, то стала отбиваться. Да и в детдом новый директор потом пришёл, старого арестовали… Питание наладилось, прекратили этот бардак. По-настоящему у меня, кроме него, никого и не было.