Ковалевская

Но Софья Васильевна цвела и хорошела. Встречавшийся в начале 60-х годов с Ковалевскими в радикальн^о-революционных кружках Л. Ф. Пантелеев виделся с ними в середине 70-х годов в качестве издателя и общественного деятеля и пишет о Софье Васильевне: «Молодая, не скажу, чтобы очень красивая, но с необыкновенно подвижным лицом, с искрящимися темно-карими глазами с легкой косинкой, она едва появлялась где-нибудь, как сейчас же вносила какое-то особенное оживление и становилась центральной фигурой всякого кружка несколько близких людей. Все тогда ее живо интересовало; она точно торопилась наверстать монашески проведенные годы за разными диференциалами и интегралами. О чем бы ни заходил разговор — о новой ли картине Репина, о последней повести Хвощинской-Крестовской, о премьере Михайловского (французского) театра, даже о столоверчении и медиумах (тогда опять начинавших входить в моду), на все она горячо отзывалась и всегда высказывала свое собственное оригинальное суждение. И в то же время какого-нибудь сектанства, а тем паче синего чулка, в ней не видно было».

Интересную характеристику С. В. Ковалевской за это время можно найти у нее самой. В романе «Нигилистка» несомненно к Софье Васильевне относится следующая страничка, которую я привожу по черновому наброску, отмечая в скобках варианты и зачеркнутые эпитеты: «После пятилетней уединенной, почти затворническое жизни в маленьком (немецком) университетском городке петербургская жизнь сразу охватила и как-будто даже опьянила меня. Забыв на время те соображения об аналитических функциях, о пространстве, о четырех измерениях, которые так недавно еще наполняли весь мой внутренний мир, я теперь всей душой уходила в новые интересы, знакомилась направо и налево, старалась проникнуть в самые разнообразные кружки и с жадным любопытством присматривалась ко всем проявлениям этой сложной, столь пустой по существу и столь завлекательной на первый взгляд сутолоки, которая называется (петербургской) жизнью.

Все меня теперь интересовало и радовало. Забавляли меня и театры, и благотворительные вечера, и литературные кружки с их бесконечными, ни к чему не ведущими (разговорами и) спорами о всевозможных абстрактных темах. Обычным посетителям этих кружков споры (и разговоры) эти уже успели (надоесть) приесться, но для меня они имели еще всю прелесть новизны. Я отдавалась им со всем увлечением, на которое способен болтливый по природе русский человек, проживший пять лет в неметчине, в исключительном обществе двух-трех специалистов, занятых каждый своим узким, поглощающим его делом и не понимающих, как можно тратить драгоценное время на праздное чесание языка. То удовольствие, которое я сама испытывала от общения с другими людьми, распространялось и на окружающих. Увлекаясь сама, я вносила новое оживление и жизнь в тот кружок, где вращалась.

Репутация ученой женщины окружала меня известным (престижем) ореолом; знакомые все чего-то от меня ждали, обо мне успели уже прокричать два-три журнала; и эта еще совсем новая для меня роль знаменитой женщины хотя и смущала меня немного, но все же очень тешила на первых порах. Ну, словом, я находилась в самом благодушном настроении духа, так сказать, переживала свою lune de miel (медовый месяц) известности в эту эпоху своей жизни, пожалуй, готова была бы воскликнуть: «все устроено наилучшим образом в наилучшем из миров».

В гостиной С. В. Ковалевской бывал И. С. Тургенев, когда приезжал в Россию. Знаменитый писатель любил говорить с нею о своих женских встречах, рассказывал, что «Джорж Элиот первая заставила» его «понять, как можно без ума влюбиться в женщину безусловно, бесспорно некрасивую». Ценили беседу с Ковалевской и другие писатели, ученые и общественные деятели.

Так складывалась жизнь С. В. Ковалевской в связи с работой в «Новом времени» ее мужа, который в декабре 1876 года уже совсем измотался в газетной сутолоке. Нервное состояние Ковалевского осложнялось мыслями о невозможности заниматься наукой. Он понимал, что газетная работа не для него, и каялся в письме к брату: «В газету я пожалуй что пошел напрасно, но все-таки она помогла мне прожить и даже уплачивать кое-что из долгов». И еще писал: «Меня это так мучит, что я имею серьезное решение бросить эту каторгу и начать заниматься своим делом, т. е. костями. Конечно, надо обставить так свои дела, чтобы затем было возможно безбедное существование».