Так между нами родилась эта традиция. В определенные моменты жизни я рассказывал Эмили то, что не рассказывал больше никому. А позднее, много позднее, она стала рассказывать мне, часто повергая меня в изумление, о том, что происходит с нею. Всю мою жизнь Эмили оставалась особенной, не такой, как все.
Она коснулась моей макушки – жест этот значил примерно следующее: «Да ладно, забудем. Не переживай». Я же не отвернулся и продолжал на нее смотреть.
– Что? – Она подняла бровь.
– Не знаю, все это очень странно. То, что мы здесь. И что будет потом, в Англии. Ты останешься со мной?
– Сам знаешь, что нет.
– Но я там никого не знаю.
– Как же, а мама?
– Ее я знаю хуже, чем тебя.
– Неправда.
Я снова опустил голову на подушку и перевел взгляд с нее на потолок:
– Мистер Мазаппа говорит, я не от мира сего.
Она засмеялась:
– Да вздор это, Майкл. К тому же чего в этом плохого? – Она нагнулась и поцеловала меня. – Давай свари мне кофе. Вот чашка. Воду можешь взять из-под крана.
Я встал и осмотрелся:
– Нет здесь кофе.
– Тогда закажи.
Я нажал кнопку внутренней связи и в ожидании стал рассматривать фотографию английской королевы, наблюдавшей за нами со стены.
– Да, – сказал я. – Кофе, пожалуйста, в триста шестидесятую каюту. Для мисс Эмили де Сарам.
Явился стюард, я встретил его у двери и принес Эмили поднос. Она приподнялась на подушке, потом вспомнила про халатик, потянулась к нему. То, что я увидел, поразило меня в самое сердце. Внутри пробежала дрожь – потом-то такое стало привычным, тогда же показалось смесью восторга и головокружения. Внезапно между моим существованием и существованием Эмили возник широкий провал, и преодолеть его мне уже не удалось никогда.
Если это было некой тенью желания, откуда оно взялось? Может, оно принадлежало другому? Или все же было частью меня? Будто бы незримая рука протянулась из окружавшей нас пустыни и прикоснулась ко мне. Такое будет повторяться всю мою жизнь, но тогда, в каюте у Эмили, я впервые столкнулся с длительной его разновидностью. Только откуда это взялось? И чем она была, эта жизнь внутри меня, упоением или печалью? Пока это длилось, мне как будто не хватало чего-то насущного, например воды. Я поставил поднос и на четвереньках, по-собачьи, вскарабкался обратно на высокую постель. В тот момент я почувствовал, что многие годы был одинок. Был слишком оглядчив с близкими, будто вокруг нас рассыпали битое стекло.
А вот теперь я плыл в Англию, где уже три или четыре года жила мама. Сколько именно лет, я вспомнить не мог. Даже теперь, столько времени спустя, я не могу вспомнить эту очень значимую подробность – сколько именно длилась наша разлука: можно подумать, у меня, словно у зверька, отсутствовало точное представление о протекшем времени. Говорят, для собаки что три дня, что три недели. Однако, сколько бы я ни отсутствовал, мой пес всегда встречает меня мгновенным, любезным узнаванием – мы обнимаемся и катаемся вдвоем по ковру в прихожей; тем не менее, когда я наконец увидел маму на причале в Тилбери, она успела стать другой, незнакомкой, в сень которой пришлось входить с осмотрительностью. Не было ни собачьего объятия, ни катания, ни знакомого запаха. Как мне кажется, не было из-за того, что у нас произошло с Эмили – между нашими неблизкородственными душами – в то утро, в каюте охристого цвета, где ставни были закрыты, чтобы защитить от блеска Красного моря и от протянувшейся на многие мили пустыни.
Я встал в постели на четвереньки и встряхнулся. Эмили подалась вперед и обняла меня – так мягко, что я едва ощутил ее прикосновение, между нами так и не распался воздушный кокон. Мои горячие слезы, хлынувшие из внутренней тьмы, закапали на ее холодное предплечье.
– Ты чего?
– Не знаю.
Все необходимые, но ненадежные защитные сооружения, которые я вокруг себя настроил, которые окружали и обороняли, которые обозначали мои границы, внезапно рухнули. Я чувствовал себя обессиленным.
Видимо, на краткий миг я заснул, а проснулся тогда, когда, почти не отстранившись, она протянула другую руку за плечо, будто хотела почесать спину, – на деле же за чашкой кофе. Скоро я распознал быстрые глотки – ухо мое упиралось в ее шею. Другой же рукой она по-прежнему сжимала мою – так, как не сжимал еще никто, придавая уверенности, которой, возможно, не существовало.