Королевский генерал

Я действительно думаю, что в то первое лето 1646 года Корнуолл был самым разоренным графством во всем королевстве. Урожай выдался плохим – еще один жестокий удар по помещику и землепашцу, – и цена пшеницы немедленно подскочила до фантастических размеров. А цена олова, наоборот, упала, а вследствие этого позакрывалось много шахт. К осени бедность и болезни принесли свои плоды и явился наш старый недруг – чума, унесшая множество жизней в Сент-Айвсе и в западных районах. Другим тяжким бременем была забота о многочисленных раненых и искалеченных солдатах, которые, полунагие и полуголодные, скитались по деревням, прося милостыню. Не было ни одного человека – будь то мужчина, женщина или ребенок, – кому хоть как-то помогло это новое, взятое на себя парламентом управление делами, и единственные, кто жил припеваючи, были те самые агенты Уайтхолла, которые с рассвета до заката совали свой нос в наши дела, да их богатые хозяева – члены парламента. В прежние времена мы жаловались на высокие пошлины, устанавливаемые королем, но размер и число пошлин колебались. Теперь они были постоянными. Соль, мясо, крахмал, свинец, железо – все подпадало под контроль парламента, и бедному человеку, соответственно, приходилось за все платить.

Я не берусь судить о том, что происходило во внутренних районах страны, – я говорю лишь о Корнуолле. До нас не доходило никаких вестей из-за Теймара. Тяжелым было не только существование, нам ограничили и развлечения в свободное время. Ведь над нами одержали верх пуритане. Ни один человек не должен был быть замечен вне стен своего дома по воскресеньям, разве что он направлялся в церковь. Танцевать было запрещено, – нельзя сказать, что многие горели желанием танцевать, но юным душам всегда свойственна беззаботность, а ноги у них так и просятся в пляс, – и любая азартная игра и деревенский праздник вызывали неодобрение. Веселье подразумевало свободу нравов, а свобода нравов означала оскорбление Бога. Я часто думала, как бы, несмотря на свои роялистские традиции, возрадовалась в этом доблестном мире Темперанс Сол, но бедняжка Темперанс стала одной из первых жертв чумы.

Единственным славным событием этого самого мрачного года – 1646-го – была доблестная, хотя – увы! – столь бесполезная оборона Пендиннис-Касла, который королевская армия удерживала в течение долгих пяти месяцев. Все мы были уже давно покорены и усмирены, сразу оказавшись в сетях Уайтхолла, а Пендиннис еще бросал вызов врагу. Командовал там Джек Арунделл, приходившийся родственником Гренвилам и бывший в прошлом близким другом Ричарда, а сэр Джон Дигби был его заместителем. Моего брата Робина произвели в генерал-майоры. Пендиннис, думается мне, явился в нашем поражении последним проявлением нашей гордости: горстка людей без всякой надежды на спасение, почти без запасов провизии, заставила развеваться королевский стяг со 2 марта по 17 августа, они скорее даже были готовы взорвать себя вместе с крепостью, чем сдаться. Но голод и болезни подкосили их силы, и только ради спасения людей Джек Арунделл спустил свой флаг. Даже враги отнеслись с уважением к их мужеству, и гарнизону было позволено, как впоследствии рассказывал Робин, выйти из крепости со всеми военными почестями: с барабанным боем, с развевающимся знаменем и под звуки труб… Да, были и у нас в Корнуолле светлые моменты… Однако, когда защитники Пендинниса сдались, растаяли и наши последние надежды, и теперь нам оставалось лишь горестно вздыхать, вглядываясь в черную стену, каким рисовалось нам наше будущее.

Земли моего зятя Джонатана Рашли, как и других помещиков-роялистов, были конфискованы комитетом графства. Когда же он приехал в июне в Труро, ему было сказано, что прежде, чем он получит их обратно, ему следует выплатить комитету приличную сумму в тысячу восемьдесят фунтов. Его убытки за военную кампанию 1644 года уже превысили восемь тысяч, но для него это было ничто в сравнении с тем, что придется склонить голову перед победителями и согласиться в течение многих лет выплачивать выкуп. Он мог бы покинуть страну и отправиться во Францию, как поступили многие его соседи, но он был слишком привязан к своей родной земле и поэтому в июле, сломленный и отчаявшийся, принял «Национальный ковенант», дав клятву никогда больше не выступать с оружием против парламента. Этого жестокого удара по гордости Джонатана – хотя он и нанес его себе сам – комитету показалось мало, и спустя короткое время Джонатан был вызван в Лондон, и ему было приказано оставаться там до тех пор, пока им не будет полностью выплачен штраф, – лишь после этого ему разрешат вернуться в Корнуолл. Так была разрушена еще одна семья, и нам в Менебилли пришлось испить всю горечь поражения. Джонатан покинул нас в один из дней сентября, после того как был собран остаток скудного урожая, при этом он выглядел на добрые десять лет старше своих пятидесяти пяти, и когда я заглянула ему в глаза, то поняла, что потеря свободы может так сильно ранить человеческую душу, что человек теряет всякий вкус к жизни.