Королевский гамбит

Со дня короткого свидания на дороге к стрельбищу 47/21 истекло уже более двух недель, а Соколов не имел возможности вырваться в Ригу. Весь персонал школы, включая и офицерский состав, был переведен на строгий режим. Некоторое послабление Крафт допустил лишь в отношении Соколова и Левченко: разрешил встречаться друг с другом. Иногда к ним присоединялся Горбачев. Потирая сухонькие ладони, денщик говорил и поводил острым носом, словно принюхивался к тому, что сказал, и к тому, что ему отвечают. Через него майор получил тревожное известие: Мюллер категорически требует ликвидации свидетелей провала его замысла со стрельбищем, но заступничество фон Штауберга и еще какого-то высокопоставленного лица из Берлина мешает расправе.

Угроза нависла и над Крафтом. Оберст Мюллер считал его виновником провала так хорошо продуманной и разработанной операции. Но фон Штауберг, оперируя наспех сфабрикованными им же самим фактами, доказывал, что о стрельбище проболтались лица из окружения Мюллера. Надо заметить, что между оберстами издавна велась скрытая борьба. Здесь, в Риге, она достигла апогея.

Весть, полученная от Горбачева, не на шутку озаботила Соколова. Он знал, что у Мюллера, кроме официальных, найдутся другие пути и возможности, чтобы исполнить свой замысел. Левченко бродил за майором по пятам: после истории с выбросом в “глубокий советский тыл” он прямо-таки раболепствовал перед ним и готов был выполнить любое поручение.

Ночью выпал небольшой дождик, прихватил пыль на проселке и песок на садовых дорожках тонкой хрупкой коркой. Она ломалась под ногами, как фарфор, угловато и мелко. Влажный ветер шелестел в не обогретой солнцем и еще мокрой листве деревьев. Соколов только что побрился, умылся и, одевшись, собрался в столовую на завтрак, но по коридору гулко простучали шаги и в комнате появился сияющий Левченко. Выбивая стоптанными каблуками потрепанных желтых штиблет чечетку, он несколько раз пропел:

— Получил… получил… получил… — и разжал кулак, которым до этого размахивал над прилизанной головой.

Соколов увидел бумажки, сложенные пополам, и, словно не догадываясь о причине столь бурного ликования, спросил:

— Поздравительные телеграммы?

— Ты всегда так! — Левченко плюхнулся на стул. — Ничем не проймешь. На кой черт телеграммы? — его вновь захлестнула волна радости. — Сарычев! Сегодня в Ригу едем! Иду я по двору, а навстречу… кто бы ты думал?

— Бог в форме немецкого офицера!

— Ха-ха-ха! Это, пожалуй, точно! Крафт. Сапоги начищены, в руках парадный стек… Тук-тук-тук… по голенищу. Я уж было за угол юркнуть хотел, а он вежливо подозвал меня и говорит: “Много тебе и Сарычеву пришлось перенести в эти дни. Отдохнуть вам надо. Разрешаю увольнение в город”. Только сперва в комендатуру велел заглянуть, подписку дать. О чем, ты сам, должно быть, понял… Эх, и напьюсь я сегодня! Собирайся! — И запел, фальшивя на каждой ноте:

Мария, Машенька — цветочек мой!

Сегодня отдан я тебе одной…

— Может быть, отложим поездку, — с каким-то равнодушием предложил Соколов, — повременим?

— Ты белены объелся! — Левченко изумленно вытаращил глаза. — Вдруг передумают. Не-е-ет! Одевайся и — в путь! В Риге и позавтракаем.

Первым, кого они повстречали в кафе “Рим”, был давний приятель Левченко — “беженец из России” Сластин — артист эстрады. Завидев “дружка”, артист соскочил с подмостков и подсел к столику, за которым прочно обосновались Левченко и Соколов.

— С прибытием, — поздоровался артист, небрежным театральным жестом откинув с плоского лба прядь жирных волос. — В командировку ездил?

— В деловую, — подленько хихикнул Левченко и отстукал черенком столового ножа плясовую. — Спой, Сластин, для нас! А для усиления твоего бархатного баритона… — он взял бутылку, наполнил водкой рюмки и чокнулся: — Будем!

— Девочка частенько здесь появляется, — аппетитно закусывая, сообщил певец. — Тоскует.

— Та, что с моряком была?

— Симпатичная такая. Та, что во время облавы тебя обнадеживала. Скажи ей, чтобы губы так безобразно не красила: вульгарно, — Сластин подцепил на вилку маринованный гриб, оглядел его, словно был это не гриб, а невесть что и с удовольствием съел.

— Дела-а, Левченко, — поддержал разговор Соколов. — Нужно ли доказывать теперь, что ты мужчина видный. Каждый день женщина ходила, встречи искала…

Левченко всерьез расчувствовался и, полуобняв за плечи певца, все заглядывал ему в глаза:

— Спой песню о безответной любви! Уважить прошу, маэстро! Спой!

Сластин запел прямо за столиком:

Я тебя обожал,
Целовал твои плечи.
Все прощал я тебе,
Беспробудно любя…

— А, Сарычев! Вот, брат. Ха-ха! — Левченко, пьянея, что есть силы бил в ладоши. — Браво!

И в этот момент Соколов увидел в дверях сначала озабоченное, а затем сразу просветлевшее лицо Галины Сазоновой. Низкорослый широкоплечий матрос, не оборачиваясь к девушке, сказал ей что-то и прошел к стойке.