Король живет в интернате

И Андрей действительно слушал, смотрел в учебник, но временами мысли его уносились далеко от стен интерната. В причудливом наплыве белой краски на парте ему мерещились то контуры какого-то острова, и тогда он вспоминал о недавно прочитанном романе Жюля Верна «Таинственный остров». То в этих очертаниях он вдруг с испугом угадывал лицо Зубея и начинал думать о нем. Что же приключилось с Зубеем? Неужели арестован? Но он же сам взял вещи… От Зубея мысли перескакивали на Сеньку. Пока Сенька молчал. Но это — пока. Все-таки странное было у него тогда в гараже лицо. Вот и вчера в столовой он как-то особенно посмотрел на Андрея. Может, вспомнил, но еще не уверен, присматривался. Да, если разоблачат, то уж тогда-то он наверняка вылетит из интерната. А там — вызовы в милицию, допросы, акты, свидетели… А если бы еще дознались, как пробирался в квартиру Севы, снимал отпечатки ключей! Брр… Вот если бы Зубея и в самом деле арестовали!

В последние дни Андрею пришлось пережить немало неприятных минут. Публично просить прощения у Лени. Слушать тяжелые вздохи матери, увидевшей дневник с короткой записью: «Вызывали на совет коллектива. Объявлен строгий выговор». Спасибо, хоть в классе на него не смотрели волком.

Это верно. Одноклассники не помнили долго зла и не старались избегать Андрея. Они были добрые, отзывчивые ребята и, конечно, считали, что теперь Король станет лучше. Ведь всем известно, что критика помогает человеку исправляться.

Однако Андрей сам избегал ребят. И не хотел этого, да не мог иначе. Совсем не просто — вот так сразу, как ни в чем не бывало снова заговорить с ребятами, засмеяться весело вместе с ними. Нет, это не так просто. В один день это не делается. Да разве до смеха ему было сейчас, до веселья, когда дела его в такой узел сплелись! Как этот узел распутать? Наверно, никак. По крайней мере, Андрей ничего не мог придумать.

Даже новое событие, бурно обсуждавшееся в классе, не могло отвлечь Андрея от его переживаний. Казалось, наоборот, — оно еще больше пригнуло его к земле.

Откуда-то ребятам стало известно, что Маргарита Ефимовна уходит из интерната. Об этом толковали по-разному.

Олег Шилов сердито сказал:

— От таких сбежишь! Что ни день, то подарочек подкидываем!

А Дима так определил:

— Сердце у нее было к нам неприспособленное.

Эту же мысль Митяй выразил на свой лад:

— Точно! Одну ухлопали!

Среди девочек тоже велись об этом всякие разговоры.

— Жаль Маргариту Ефимовну. Она хороший человек, — сказала Гусева.

Сонечка, посмотрев на ее большой рот, презрительно скривила губы:

— А по-моему, ее просто выгнали с работы. Какая она воспитательница?

— Замолчи! — вспыхнула Светлана. — Нам всем должно быть стыдно. Свиньи мы перед Маргаритой Ефимовной.

Новый воспитатель

Не успели затихнуть споры о Маргарите Ефимовне — еще новость. В их класс назначается воспитателем сам Кузовкин.

— Ну, этот даст жару! — решили ребята.

Но в первый же вечер мнение о новом воспитателе изменилось. Минут за десять до отбоя Кузовкин явился в спальню мальчиков.

— Ну, посмотрим, — сказал он, — как вы тут живете.

Он обошел кровати, потрогал подушки — не твердые ли. Затем осмотрел окна и сказал Диме:

— Пора заклеивать. Выдели на завтра бригаду. Я покажу, как это делать.

Подойдя к Лерчику Орешкину, спросил, не холодно ли спать?

— Немножко. Под утро холодно.

— Ишь неженка! — засмеялся воспитатель. — Ничего, выдадим по второму одеялу, топить будем лучше. Не замерзнете.

Усевшись на стул и оглядев ребят, Кузовкин, будто вспоминая что-то, сокрушенно покачал головой, сказал:

— Холодно, говорите. Эх, ребятки! Вот, помню, в войну, в сорок втором…

Начал рассказывать и увлекся. А ребятам интересно. Подсели ближе. Слушают, открыв рты. Война! О войне они и слышали немало, и читали, и смотрели в кино. Но все равно — для них война что-то далекое, будто невзаправдашнее, одним словом, — история. А вот для взрослых никакая она не история. Вспоминают о ней так, будто это было вчера. В этих рассказах — и горе, и забавные случаи, и геройские поступки, и печаль о погибших друзьях. Невозможно без волнения слушать об этом. Вот и сейчас: сидят ребята, не шелохнутся. А вспоминает Кузовкин не о каких-то необыкновенных подвигах, о самых простых вещах говорит. О фронтовых землянках, о том, как по неделе не могли просушить одежду, как страшно подниматься в атаку. Но поднимались, только многих недосчитывались после этих атак. Многих…

Война, война… Как страшный сон. Если бы сон!.. Встрепенувшись, Леонид Данилович посмотрел на часы, схватился за голову:

— Братцы, нарушение! Двенадцать минут пересидели! А ну, по кроватям! — Когда все улеглись, сказал, подмигивая: — На первый раз прощается. Верно? — И добавил, потушив свет: — Спокойной ночи, ребята.

Едва закрылась за ним дверь, как Митяй, выражая общее мнение, проговорил:

— Ну, с ним можно жить! Мировой мужик!

Очень пришелся Леонид Данилович Митяю по душе. Утром, сидя в столовой рядом с Гусевой, он, блестя глазами, сообщил: