Король воронов

Ганси не сознавал, как ему одиноко, пока эта мысль не возникла.

– В Агленби есть еще маги, о которых мне надо знать?

– Помимо тех, что тусят с тобой? Понятия не имею. Я уже год пытаюсь понять, чего ты стоишь.

– Спроси у моего консультанта в банке.

– Дурак. Я выражаюсь образно. Чего. Ты. Стоишь. Я хочу понять, не такой ли ты скользкий тип, как Кавински. У кого тут английский – не родной язык? Намек: не у тебя.

Ганси рассмеялся, а потом рассмеялся снова. Он подумал, что за последние несколько дней пережил все эмоции, доступные человеку.

– Я не скользкий тип, – ответил он. – Я просто человек, который ищет короля. Ты сказал, твоя мать купила две такие штуки. А где вторая?

Генри снова вытащил блестящее насекомое из кармана. Янтарное сердце Робо-Пи снова зажглось теплым светом.

– В лаборатории, конечно – мой дорогой отец пытается снять с него копию неволшебными средствами. А эту штуку мама велела сохранить, чтобы она напоминала мне, кто я такой.

– И кто?

Пчела освещала одновременно себя и Генри – прозрачные крылышки, сердито поднятые брови.

– Нечто большее.

Ганси внимательно взглянул на него. Где-то по пути, во время охоты за Глендауэром, он перестал обращать внимание на то, сколько в мире магии. Магии, не погребенной в могиле. Теперь он это чувствовал.

– Вот что я должен сказать тебе, прежде чем мы станем друзьями, – сказал Генри. – Моя мать торгует магией. Она велела мне следить за тобой, чтобы узнать твои секреты. Я не собираюсь тебя использовать. Но должен был делать именно это. Я вступил в игру не потому, что искал друга.

– Что ты хочешь от меня услышать?

– Пока ничего, – сказал Генри. – Я хочу, чтобы ты об этом подумал. Надеюсь, ты решишь, что я достоин доверия. Потому что я по горло сыт секретами, а друзей мне отчаянно недостает.

Он держал пчелу возле лица, и Ганси смотрел на него сквозь чудесное сияющее тельце Робо-Пи. Глаза Генри были полны энергии и ярости.

Он подбросил пчелу в воздух.

– Ну, пошли отсюда.

31

В мире не существует единицы для измерения ненависти. Есть тонны, метры, годы. Вольты, ватты, узлы. Ронан мог объяснить, как быстро едет машина. Мог определить, насколько теплый сегодня день. Мог в точности назвать свой сердечный ритм. Но не было никакого способа описать, в какой именно мере он ненавидел Академию Агленби.

Любая единица измерения должна была включать одновременно объем и вес ненависти. А еще временной компонент. Дни, проведенные на уроках, потраченные, бесполезные – он учился навыкам для жизни, которой не хотел. Возможно, не существовало ни единого слова, способного вместить идею этой ненависти. Разве что слово «всё». Вся сила ненависти Ронана была устремлена на Академию Агленби.

Воровство? Воровкой была школа. А жизнь Ронана – украденным сном.

Он говорил себе, что может всё бросить. Сделать самому себе такой подарок на день восемнадцатилетия.

Но он остался.

Уйти. Просто уйти. Или он считал, что может это сделать, или нет.

Ронан слышал голос Ганси: «Продержись до выпуска, всего лишь еще пару месяцев. Разумеется, тебе это под силу».

Поэтому он старался.

Школьный день напоминал подушку на голове. Ронан думал, что задохнется, прежде чем прозвенит звонок с последнего урока. Кислород содержался только в бледной полоске кожи на запястье Адама, где раньше были часы, и в проблесках неба между уроками.

Еще четыре часа.

Диклан непрерывно слал ему сообщения. «Когда будет время, напиши». Но Ронан никому не писал. «Слушай, я знаю, что ты в школе, но на перемене отзовись». Это была ложь – суперсила Диклана. Он предполагал, что Ронан не в школе. «Слушай, я в Генриетте, мне надо с тобой поговорить».

Эта эсэмэска привлекла внимание Ронана. Теперь, когда старший брат закончил школу, он в основном находился на безопасном расстоянии, в двух часах езды. Это расстояние, как казалось Ронану, улучшило отношения братьев настолько, насколько их в принципе было можно улучшить. Диклан приезжал только в воскресенье на мессу, совершая нерациональное четырехчасовое путешествие, которое Мэтью принимал как данность, а Ронан понимал лишь отчасти. Разумеется, Диклану было чем заняться в Вашингтоне, вместо того чтобы проводить полдня в ненавистном городке, с родственниками, с которыми он никогда себя не ассоциировал.

Ронана всё это не волновало. Он чувствовал, что за лето как будто ничего не выиграл. Он снова торчал в Агленби, видел страшные сны и избегал Диклана.

Еще три часа.

– Линч, – сказал Цзян, догоняя его в столовой. – Я думал, ты умер.

Ронан устремил на него холодный взгляд. Он не хотел видеть лицо Цзяня, разве что за рулем машины.

Еще два часа.

Диклан позвонил во время представления гостей. Телефон, переведенный в беззвучный режим, гудел. Небо на улице было синее, с прорехами облаков. Ронану хотелось быть там. Такие, как он, умирали в неволе.

Еще час.

– Я решил, что у меня глюки, – сказал Адам, стоя возле шкафчиков; из школьных громкоговорителей неслось какое-то объявление. – Ронан Линч в коридорах Агленби.