Король воронов

Адам покачал головой, не сводя глаз с трейлера. Ронан не выключил фары, и Адам знал: отчасти его друг надеялся, что Роберт Пэрриш откроет дверь, чтобы посмотреть, кто приехал. Отчасти Адам тоже на это надеялся, но с дрожью – так человек надеется, что дантист просто выдернет ему зуб и на этом всё закончится.

Он почувствовал на себе взгляд Ронана.

– Почему, – произнес Ронан в третий раз, – мы здесь, мать твою?

Но Адам не ответил. Потому что дверь открылась.

Роберт Пэрриш стоял на крыльце, и выражение его лица по большей части терялось в свете фар. Адаму, впрочем, необязательно было видеть его лицо, поскольку чувства отца прекрасно выражало тело. Разворот плеч, наклон головы, сунутые под мышку руки, словно попавшие в ловушку. Адам понял, что отец узнал эту машину, и не приходилось сомневаться, что Роберт Пэрриш чувствовал по этому поводу. Адам ощутил неожиданный страх, совершенно не связанный с его сознательными мыслями. Кончики пальцев у Адама онемели от болезненного прилива адреналина, вызванного отнюдь не приказом мозга. Шипы впились в сердце.

Отец Адама просто стоял и смотрел. И они сидели и смотрели. Ронан, сжавшийся как пружина, закипал. Одну руку он положил на дверцу.

– Не надо, – сказал Адам.

Но Ронан нажал кнопку, открывавшую окно. Тонированное стекло поползло вниз. Ронан свесил руку через окно, продолжая смотреть на хозяина дома. Адам знал: Ронан прекрасно сознавал, каким злобным мог казаться, и он ни на йоту не смягчил своего выражения, глядя через лужайку, поросшую клочковатой травой, на Роберта Пэрриша. Взгляд Ронана Линча был змеей на тропинке. Спичкой, оставленной на подушке. Он заклеивал противнику рот и пробовал его кровь на вкус.

Адам тоже смотрел на отца, но без всякого выражения. Он был в машине и одновременно в Кабесуотере и в трейлере. С отстраненным любопытством он отметил эту путаницу, но тем не менее продолжал существовать на трех расколотых экранах.

Роберт Пэрриш не двигался.

Ронан сплюнул в траву – лениво и как будто не угрожающе. Затем он отвернулся (презрение заполнило машину до краев и вытекло наружу) и молча поднял окно.

В салоне стояла абсолютная тишина. Было так тихо, что, когда подул ветерок, послышалось шуршание сухих листьев, касавшихся покрышек.

Адам коснулся пальцем того места на запястье, где обычно носил часы.

Он сказал:

– Я хочу повидать Девочку-Сироту.

Ронан наконец взглянул на него. Адам ожидал увидеть в его глазах бензин и гравий, но у Ронана было выражение, которого Адам, казалось, никогда раньше не видел – задумчивое, оценивающее… Ему предстала более осмотрительная и умудренная версия Ронана. Ронан, но выросший. Адам почувствовал, что… не знает. Он не располагал достаточной информацией, чтобы понять, что чувствует.

«БМВ» развернулся в вихре пыли и угрозы. Ронан сказал:

– Ладно.

20

Вечеринка в римском стиле оказалась не такой уж скверной.

Более того, она была замечательная.

Они обнаружили ванкуверскую тусовку в гостиной, на креслах, застеленных простынями, и сами они были тоже наряжены в простыни. Всё сплошь белое и черное: черные волосы, белые зубы, черные тени, белая кожа, черный пол, белая ткань. Здесь собрались ребята, которых Ганси знал: Генри, Чень-второй, Лянь, Ли-в-Квадрате, Кох, Разерфорд, Стив-Зараза. Но в Личфилд-Хаусе они держались иначе. В школе они были тихими, прилежными, незаметными – образцовые ученики, «одиннадцать процентов наших учащихся – иностранцы, чтобы узнать больше о программах зарубежного обмена, пройдите по ссылке». А здесь они сидели развалившись. Они никогда не разваливались в школе. Здесь они были злыми. В школе они никогда не позволяли себе злиться. Здесь они были шумными. Они не настолько доверяли себе, чтобы шуметь в школе.

Вот так: Генри показал Ганси и Блу Личфилд-Хаус, а остальные, в тогах, следовали за ними. Одной из черт Агленби, которая всегда нравилась Ганси, было ощущение единообразия, преемственности, традиции, неизменности. Время не существовало в стенах Академии… а если существовало, то не играло никакой роли. Школу всегда населяли ученики – и так должно было быть всегда; в Агленби они становились частью чего-то большего. Но в Личфилд-Хаус получалось наоборот. Сразу становилось понятно, что все эти ребята приехали из мест, которые не являлись Агленби, и впереди их ждала жизнь, которая также не являлась Агленби. Повсюду валялись книги и журналы, не имевшие отношения к школе, на ноутбуках были открыты игры и новостные сайты. В дверных проемах, как мертвые тела, висели костюмы, зачастую достаточно поношенные и поэтому уютные. Мотоциклетные шлемы валялись на старых самолетных билетах и стопках сельскохозяйственных журналов. Обитатели Личфилд-Хаус уже прожили целую жизнь. У них было прошлое, и они стремились дальше. Ганси чувствовал себя странно: ему казалось, что он смотрит в кривое зеркало. Цвета те же самые, а детали искажены.