Король в жёлтом

– О, почту за честь!

– Обещайте не говорить обо мне с мсье Клиффордом. Обещайте, ни с кем не говорить обо мне.

– Обещаю, – отвечал он, совсем сбитый с толку.

Она нервно засмеялась.

– Мне хочется остаться загадкой. Такой каприз.

– Я надеялся, что вы позволите господину Клиффорду ввести меня в ваш дом.

– Мой… мой дом! – повторила она.

– То есть представить меня вашей семье.

Перемена в лице девушки испугала его.

– Прошу прощения, я причинил вам боль…

Она мгновенно, по-женски простила его.

– Мои родители умерли, – сказала она.

– Я обидел вас своим предложением? Нарушил какой-то обычай?

– Я не могу, – ответила она. И добавила: – Мне очень жаль, но поверьте, я не могу. – Он серьезно поклонился, и на лице его отразилось смутное беспокойство. – Не потому, что не хочу. Вы мне нравитесь, вы очень добры ко мне…

– Добр? – воскликнул он с удивлением.

– Вы мне нравитесь, – медленно повторила она, – мы будем видеться с вами, если захотите.

– В доме у знакомых?

– Нет.

– Где же?

– Здесь, – с вызовом ответила она.

– Что ж, надо признать, в Париже куда более либеральные взгляды, чем у нас.

– Да, мы очень раскрепощенные люди.

– По-моему, это очаровательно, – заявил он.

– Видите ли, здесь мы будем вращаться в высшем обществе, – робко произнесла она, изящным жестом указывая на статуи былых королей, выстроившиеся рядами над террасой.

Он посмотрел на нее с восхищением, и она просияла от успеха своей невинной шутки.

– В самом деле, – улыбнулась она. – Здесь у меня будет подобающее сопровождение, ведь я под защитой самих богов. Смотрите, вот Аполлон, и Юнона, и Венера на своих пьедесталах, – она указывала на статуи маленьким пальчиком в перчатке. – Церера, и Гермес, и… не могу понять, кто это такой.

Гастингс повернулся и взглянул на крылатого Купидона, в тени которого они сидели.

– Да ведь это любовь, – сказал он.

IV

– Тут слоняется один нувориш, – тихонько протянул Лаффат, облокотившись на мольберт и обращаясь к своему другу Боулзу. – Нувориш, зеленый и аппетитный, как молодой огурец. Да поможет ему небо, если он попадет в салатницу.

– Деревенщина? – спросил Боулз, заштукатуривая фон сломанным мастихином и одобрительно любуясь результатом.

– Да, неотесанный молокосос, вырос среди коровьих лепешек.

Боулз провел большим пальцем по контуру холста, «чтобы немного разрядить атмосферу», как он выражался, посмотрел на модель. Затем, вытащив трубку, чиркнул спичкой о пиджак соседа, и раскурил ее.

– Его зовут, – продолжал Лаффат, – Гастингс. Лакомый кусочек. Знает о жизни не больше, чем кошка-девственница, впервые вышедшая на прогулку под луной, – лицо Лаффата при этом выражало тяжкое бремя приобретенного опыта.

Боулз пыхнул трубкой и снова коснулся большим пальцем контура холста.

– Представь, – продолжал его приятель, – он, кажется, считает, что здесь все устроено точно так же, как на его занюханном ранчо. Рассуждает о хорошеньких девушках, которые без сопровождения гуляют по улицам. Говорит, что это очень разумно, что в Америке зря принижают французские обычаи воспитания, что французские девицы такие же веселые, как американки. Я пытался надоумить его, объяснял, какого толка дамы ходят у нас поодиночке или в компании студентов, но он или совсем дурак, или слишком невинен, чтобы понимать намеки. А когда я сказал ему об этом прямо, он ответил, что я мерзавец, и ушел.

– Значит, ты помогал ему во всем разобраться? – спросил Боулз с томным интересом.

– Ну уж нет!

– Из-за того, что он назвал тебя мерзавцем?

– Он был прав, – отозвался Клиффорд, стоящий за мольбертом напротив.

– Что? Что ты хочешь сказать? – спросил покрасневший Лаффат.

– Что слышал, – ответил Клиффорд.

– А тебе-то какое дело? – расслабленно усмехнулся Боулз, но, заметив ярость в глазах Клиффорда, внутренне подобрался.

– Представь себе, это мое дело, – медленно произнес Клиффорд.

Некоторое время все молчали. А потом Клиффорд позвал:

– Эй, Гастингс!

Когда тот подошел поближе, Клиффорд кивнул в сторону Лаффата.

– Кажется, этот человек, наговорил вам гадостей. Если как-нибудь почувствуете желание врезать ему, я вам помогу.

Гастингс, смутившись, ответил:

– Да нет, я не согласен с его идеями, только и всего.

На это Клиффорд сказал: «Разумеется», взял Гастингса под руку и прошелся с ним по студии, представляя нескольким друзьям. Остальные новички наблюдали за этим с угрюмой завистью. Это означало, что Гастингс, который вместе со всеми новичками находился на самом нижнем уровне иерархии, вдруг попал в круг избранных, поистине великих людей. Затем натурщица вновь заняла свое место, и работа продолжалась, утопая в хоре песен, выкриков и хохота, который обычно раздается в большой компании студентов-художников.

Пробило пять часов. Натурщица зевнула и потянулась за бельем. Через холл на улицу полилось шумное содержимое шести учебных студий. Десять минут спустя Гастингс трясся на крыше Монружского трамвая вместе с Клиффордом. Они вдвоем вышли на улице Гей-Люссака.

– Я всегда здесь выхожу, – заметил Клиффорд. – Мне нравится гулять по Люксембургскому саду.

– Кстати, – заметил Гастингс, – вы пригласили меня в гости, но я же не знаю, где вы живете.