— Чего хочет маленькая Джени? — спросил я, не понимая, что я вообще делаю в вонючей хижине, сидя на корточках перед крестьянкой и ее ребенком. Может быть, пытаюсь что-то доказать принцу Стрелы? Может быть, это последствия удара головой о землю? Может быть, когда-то в раннем детстве Мейкэл сильно ударился головой, и этот удар всю жизнь напоминает ему о себе?
— Хочу, чтобы Дейви вернулся. — Девочка была неестественно застывшей, шевелились только ее губы. И глаза.
— А кем ты хочешь быть? — Я вспомнил свое детство. Я хотел превратиться в крылатую смерть и терзать мир до тех пор, пока он не даст то, что принадлежит мне.
— Принцессой, — прошептала девочка, потом помолчала и добавила: — Или русалкой.
— Я ей рассказываю сказки, сэр, — пояснила женщина, ее голос звучал испуганно, срываясь в отчаяние. Вероятно, она никак не могла понять, что еще я намерен у них отнять. — Те, что я слышала когда-то от моей бабушки. Они передаются в нашей семье из поколения в поколение. — Женщина погладила девочку по головке. — Я рассказываю ей сказки, чтобы отвлечь, чтобы она на время забыла о боли. Думала о всяком несбыточном. Она даже не очень-то понимает, кто такие русалки.
Я прикусил язык. Три неосуществимые просьбы — три желания. Я воспринял их как король, который с короной на голове сидит на троне, которого вместе с его золотом в сокровищницах охраняют крепостные стены и армия. А девочка хотела вернуть брата, она хотела быть принцессой или русалкой. И скоро смерть вырвет ее из рук плачущей матери, чтобы заточить в холодной могиле и превратить в прах. И вся королевская конница, и вся королевская рать здесь бессильны. Я легким движением едва коснулся лба Джени. Смерть вошла в нее уже достаточно глубоко, и мне не нужно было расширять ее пространство. Но я коснулся лба девочки пальцами, чтобы почувствовать пульсацию смерти, почувствовать, как она поглощает жизнь ребенка. И некромантия во мне сразу откликнулась на это прикосновение: произошло соединение — ее дыхание судорожно затрепетало в моем.
— Ты готов ехать, Йорг?
— Да. — Секунда, и я уже был в седле.
Мы медленно тронулись.
— Брат Йорг, у тебя осталась гвоздика? — спросил Макин.
Я похлопал себя по поясной сумке.
— Ничего не осталось, все истратил, чтобы унять эту чертову боль.
Макин округлил глаза и оглянулся на разрушенное крестьянское хозяйство.
— Господи Иисусе, там было достаточно… — тихие звуки цимбал оборвали его на полуслове. Клацанье тарелок, жужжание механизмов, топанье и слабый детский смех.
— Йорг, ты там еще кое-что оставил? — спросил Макин.
— Красный Кент был прав, — ответил я. — Проклятая вещица. Дьявол. Пусть все зло от него падет на голову крестьян, нам от этого только лучше будет, не так ли?
На равнине ветер больно бил по глазам.
Райк натянул поводья и развернул коня, намереваясь вернуться.
— Не смей, — остановил я его.
И он не посмел.
В эту ночь спалось плохо. Возможно, три месяца в Логове разнежили мое тело. Спалось плохо, забытье сна и вовсе не наступало. Я лежал в темной комнате, вонявшей блевотиной и хлевом, и не видел ничего, кроме ее глаз — глаз девочки. И ничего не слышал, кроме «тик-тик-тик» моих часов на запястье и «хра-хра-хра» ее дыхания, жаркого, сухого и быстрого. Бесконечно долго я лежал с «тик-тик», «хра-хра» и болезненным блеском ее глаз.
Мы лежали, и теплая река несла нас, воды ее терпко пахли гвоздикой.
«Тик-хра, тик-хра, тик-хра».
Я проснулся, резко вскрикнув.
— Что? — сонно и глухо пробормотал кто-то в темноте. Возможно, Кент, с головой укутавшийся одеялами.
— Ничего, — ответил я, не до конца освободившись от морока сна. — Показалось, часы остановились.
Но дело было не в часах.
В серых сумерках возникло растянутое зевком лицо Макина, лежавшего рядом со мной. Он сплюнул и почесал спину.
— Господи Иисусе, как все болит, — сказал он и сонными глазами посмотрел на меня. — И щепотки гвоздики не осталось?
— Сегодня ночью девочка умерла, — сказал я. — Легко умерла, не мучилась.
Макин поджал свои толстые губы и ничего не сказал. Возможно, вспомнил своего ребенка, умершего много лет назад. Он даже не спросил, откуда мне это известно.