Король дзюдо

Когда мы успокоились, меня снова взбудоражили: в дверях появились загорелые отец и мать. Я отца не сразу признал, он был с усами и бородкой. Собственно, я его узнал лишь потому, что он стоял рядом с мамой.

— Мы вернулись! — воскликнули они.

Мать бросилась меня обнимать и целовать, а я, используя движения «сутеми», увиливал от объятий и поцелуев, однако не переходя в контратаку.

Я понимаю, что родители соскучились, сам соскучился, но нельзя же при всех тискать и лобызать меня, как маленького. Вот у отца — выдержка. Судя по глазам, он тоже был не прочь заключить меня в смертельные объятия, но сдерживался и расспрашивал Юрика про завод.

Затем мама наконец перестала меня тормошить, похвасталась, что они поймали в походе «щуку с бревно», дала мне секунду переодеться и повела домой за руку.

Я обернулся и скорчил всем рожу: ничего, мол, не поделаешь.

Дома я битый час слушал их рассказы о походе, которым сам Мюнхгаузен позавидовал бы. И под тропический ливень они попали, и чуть не утонули на болоте, и папа браконьера поймал.

— Самый большой браконьер — твой сахзавод, — заметил я отцу.

Он смутился:

— Очистные доведем до конца — вода в реке будет как слеза.

— Пока она слезами браконьеров полнится, — поддакнула мне мама. — Хорошо, хоть вы отходы ниже города спускаете…

— Соловья баснями не кормят. — Я капризно застучал ложкой по столу. — Где дом полной чашей? Где изба, которая красна не углами, а пирогами? Где восточное гостеприимство, той, дастархан и наша русская скатерть-самобранка?

— Ой! всплеснула руками мама. — Ты же целую неделю голодал. Я же все по пути купила. — Она притащила из передней пузатую сумку с продуктами и принялась жарить- парить, вытурив нас, мужчин, из кухни.

Отец убежал на завод. И я поел за двоих. Мама глядела на меня, радуясь и огорчаясь моему аппетиту:

— Одни мощи остались. Не волнуйся, больше мы никуда не поедем, и спать ты будешь здесь, в своей комнате, чтобы холодильник был все время у тебя под рукой.

Я чуть не подавился.

— Летний сезон еще не кончился, — возразил я, парируя угрозу лишиться возможности ночевать в сарае. Тогда операция, задуманная мною с Валькой, сорвется. Из дома ночью труднее уйти. — До первого сентября еще четыре дня, я могу и в своей летней резиденции пожить.

— Живи, — согласилась она. — Совсем от дома отбился. А как твои успехи?

Я кратко доложил:

— Сногсшибательные!

— Смотри, — беспокойно предупредила она меня, — если тебе шею сломают, в школе отстанешь.

— Если мне сломают шею… — важно начал было я.

— Да ну тебя, — засмеялась она и вновь стала озабоченной. — Я имела в виду ногу.

— Буду ходить в школу на костылях. Учителя из жалости повысят отметки, как инвалиду спортивного фронта.

— Соскучилась я по твоему трепу, — искренне призналась мать. — Ну, скажи что-нибудь еще, — попросила она. — Я твой голос начала забывать.

Можно подумать, что они уезжали лет на десять!

Воодушевленный пожеланиями трудящихся, я выдал тираду:

— Звезды благоприятствовали ему. Рожденный под знаком «Стрельца», в багровом плаще утренней зари и леопардовой шапке-ушанке, он был похож на поэта лорда Байрона и писателя Лордкипанидзе одновременно. Все девушки, женщины бальзаковского возраста, все гризетки, субретки, матроны, мегеры, грымзы и мымры не сводили с него восхищенного взгляда. Всё! — закончил я.

— Надеюсь, меня ты не относишь к этим грымзам и мымрам? — улыбаясь, спросила мать. — Я всего лишь женщина бальзаковского возраста.

— А это сколько? — Я не знал.

— Сорок. Почти сорок… — взгрустнула она.

— Ты у меня самая молодая, — похвалил я ее. — Мы с папой присвоим тебе высокое звание Гризетки. А гризеткам, почитай Дюма, больше семнадцати лет не бывает. «Где мои семнадцать лет? На Большом Каретном!» — запел я.

— Ну тебя, — повторила она. — Ты лучше ответь: где твои семнадцать бед?

— Здесь, — я стукнул себя по груди. — У него было только одно сердце, да и то отдано многолюдной семье.

— Решено, — подтвердила мать. — Отдадим тебя после школы на факультет журналистики. Так и быть, беги. Тебя, наверное, ребята ждут, — отпустила меня она.

Я чмокнул ее в щеку и унесся на быстрых парусах к Вальке.

Увы! Напрасно гремели литавры и полыхала медь. Валька лежал больной.

— Утром два пакета холодного молока из погреба выдул, — хрипло сказал он.

— Жадность никого до добра не доводила, — уныло проворчал я. — Придется мне одному.

— Не вздумай, — встрепенулся Валька. — Вдвоем нашли, вдвоем и пойдем. Отвечай потом за тебя.

— Я осторожно.

— Ни шагу, — обиделся он. — Иначе я на тебе крест поставлю.

— Учти, крест только попы ставят на тех, кто дьяволом одержим, — просветил я его.

— Ты и одержим дьяволом, — слабо рассмеялся он.

— Ладно, не пойду, — успокоил я. — Тебе вредно волноваться.

— А ты не волнуй, — примирительно произнес он. — Ты мне температуру сбивай, а не наращивай.

— Побольше молчи в тряпочку, тебе говорить нельзя. — Я подоткнул ему одеяло и посидел возле него, пока он не заснул.

Тихо пришел слепой дед.

— Если вы мне его не поставите на ноги дня за два, я вам этого не прощу, — грозным шепотом сказал я деду.

— Простишь. — Он безошибочно дернул меня за чуб.