Корабль Иштар

— Потому что Сатана приговорил меня к смерти.

— Вас?! — недоверчиво воскликнул я.

— Восемь лет, — продолжал он, — тяготеет надо мной эта угроза. Восемь лет он изводит меня, как ему заблагорассудится. То дает понять, что исполнение приговора близко. То полуобещает отменить приговор и дать мне еще одну попытку. Киркхем, я не трус, но все же смерть вселяет в меня ужас. Если бы я был уверен, что жизнь продлится в другой форме, я встретил бы смерть спокойно. Но я знаю, что это будет бесконечная темнота, забвение, прекращение всего. Что-то во мне восстает против этого, восстает со смертельным ужасом и отвращением. Киркхем, я люблю жизнь.

Однако, если игра была честная, Сатана имеет на это право. Но если здесь кроется обман, значит, все восемь лет он забавлялся мною. Сделал из меня шута и насмехался надо мной. И, смеясь, будет смотреть, как я, не сопротивляясь, пойду на смерть, которую он выберет, потому что я должен верить, будто к этому меня обязывает моя клятва.

А этого, Киркхем, уже нельзя терпеть. И я этого не потерплю. И никто не потерпит. Я видел многих мужчин и женщин, которые поднимались по ступеням, рискуя всем, поверив слову Сатаны. И я видел, как некоторые из них пошли на смерть так же спокойно, как пошел бы и я. И их честь, как и моя, коренится в бесчестье? Другие не выдерживали: плакали и выли, как Картрайт. А Сатана смеялся. А еще больше таких, как я, живущих с согласия Сатаны. И все это благодаря’ мошеннической игре?! Если это так, Киркхем, этого нельзя больше терпеть! Нельзя больше терпеть!

Задыхаясь, он вцепился в воротник своей рубашки, словно именно тот душил его.

— О, Боже! — прошептал он. — Я должен расплатиться с ним за это. Если игра была правдивой, я бы с песней пошел на смерть... Но я должен быть уверен, что она была правдивой.

Я подождал, пока Конзардине придет в себя.

— Помогите мне выяснить, правда ли это, — предложил я. — Может оказаться, что одному мне с этим не справиться.

Он отрицательно покачал головой и ответил:

— У вас есть для этого Баркер.

— Я не хочу снова подвергать его риску. — Я решил прикрывать маленького человечка, насколько это будет возможно. — Нужно слишком многое осторожно обследовать, Конзардине. Мы можем нарваться на кого-нибудь не столь благорасположенного, как вы. Втроем мы каким-нибудь образом сможем быстрее выяснить в чем дело.

— Нет, — упрямо ответил Конзардине. — Почему именно я? Это ваша задача, Киркхем. Вы подняли этот вопрос, вы его и решайте. А как вы это будете делать, мне все равно. В конце концов, ваши подозрения основываются на весьма сомнительных данных. Какая-то ерунда и два или три вполне объяснимых несчастных случая. Вероятность того, что вы неправы, неизмеримо выше, чем вероятность того, что вы правы. Зачем я буду ради этого рисковать своей жизнью? Я и так зашел достаточно далеко. Я обещал вам нейтралитет и даже нечто большее. Дальше я идти не хочу. Возьмите Баркера. Я обещаю вам ничего не видеть и не слышать, если встречу вас во время ваших изысканий. Но сейчас я не хочу присоединяться к вам и идти на верную смерть. Если вы не правы, со мной ничего не случится. Если правда окажется на вашей стороне, повторяю вам, вы уже будете не одни.

— Тем временем Майкл Конзардине будет крепко держаться за свое место под солнцем, — иронично заметил я.

Он подозвал своего мерина и вскочил в седло. Мне стало ясно, что дальнейшие уговоры бесполезны. Мы снова въехали в лес и через некоторое время свернули ко дворцу.

Я распрощался с ним на конюшне и пошел к себе переодеться. К подушке была приколота записка от Сатаны. В небрежно написанном послании он выражал надежду, что я наслаждаюсь жизнью, как я того и заслуживаю, и что он увидится со мной в девять часов вечера.

Во второй половине дня ничего существенного не произошло. Чем больше я думал о разговоре с Конзардине, тем больше я проникался сочувствием к его положению. И, что очень странно, мое настроение еще более улучшилось. Я вышел к обеду в весьма беспечном расположении духа. Как и в предыдущую ночь, во главе стола сидел Конзардине. Я сидел рядом с Кохемом, Ева — на другом конце стола, далеко от меня. Она совершенно не обращала на меня внимания. Мне было очень трудно делать то же самое.

Кохем пил много спиртного. По неведомой мне причине он чувствовал себя чем-то мне обязанным. Ни на кого, кроме меня, он не обращал внимания и мне тоже не давал этого делать. Он был довольно интересен, но с течением времени я начал испытывать к нему глубочайшее отвращение. В его понимании жизнь — течение некой электрохимической реакции. Он дал понять, что ни отдельные личности, ни вообще люди ничего не значат для него с точки зрения так называемой гуманности. И очень жестко настаивал на этом..