Корабль идет дальше

— Хорошо, можете идти, — небрежно бросил я, чувствуя невероятное облегчение. Я готов был расцеловать каждого за то, что он вернулся…

— …А когда вы нас тогда отпустили, — продолжал Костя Галкин, — Сашка Иванов — помните его? — сказал: «Этот старпом гвоздь. Его предшественник нас бы ни за что не отпустил». Мы согласились тогда с ним и без всяких колебаний приняли вас в свои…

Тут уж рассмеялся я:

— А вы знаете, Константин Иванович, как этот «гвоздь» прыгал у себя в каюте, метал икру, как говорят, боялся, что вы напьетесь или опоздаете к отходу? Здорово переживал.

— Напрасно, — серьезно проговорил Костя. — Значит, вы не психолог. Вот сколько я плавал на «Смольном», не помню, чтобы мы кого-нибудь подвели, если дали слово. Не знаю такого случая. Честно говорю. Эх, и ребята там были. А Сашка Иванов погиб в партизанском отряде, знаете?

Костя говорил правду. Мне не приходилось больше плавать с лучшей командой, чем команда комсомольско-молодежного судна «Смольный». Честь ей и хвала! На этих ребят можно было положиться в самых тяжелых и серьезных случаях.

Пожалуй, тут я по-настоящему понял, что, каким бы ты ни был отличным штурманом или капитаном, без единения со своей командой — ты ничто. Мне кажется, что именно на «Смольном» была гармония отношений, строящихся на большом взаимном уважении команды к своему комсоставу и комсостава к команде. Впоследствии я всегда старался перенести опыт «Смольного» на суда, где мне приходилось плавать, и, если это удавалось, он всегда давал отличные результаты.

Мы сделали несколько рейсов на Лондон. Приятное плавание! Михаил Петрович — тактичный, деликатный, разумно требовательный — был всегда в хорошем настроении. С него брали пример, и отношения на судне сложились на редкость хорошие.

Однажды, когда мы подходили к Железной стенке в Ленинградском порту, Михаил Петрович вызвал меня с бака на мостик. У него было искривленное гримасой лицо. Он держался за живот.

— Плохо мне стало. Наверное, язва прихватила. Пойду полежу. Швартуйся сам, — сказал он слабым голосом и спустился к себе.

Я обомлел. До сих пор теплоход всегда швартовал капитан. Это будет моя первая швартовка на таком большом судне без буксиров. Да и обычно капитаны не очень-то доверяли старпомам швартовку. Я оглянулся кругом. Хоть бы лоцман стоял на мостике, а тут — никого. Панфилов редко брал лоцманов.

«Смольный» летел по Морскому каналу как метеор. Или мне так казалось? Я подошел к телеграфу и неуверенно поставил ручку со «среднего» на «малый». Мимо мелькали склады, причалы, суда. Нет, ход слишком велик. Я дал «самый малый», но продолжал чувствовать себя отвратительно. Надо знать Ленинградский порт, чтобы отчетливо представить себе мое состояние. Узкий канал, встречные суда, катера и буксирчики, снующие во всех направлениях, и сильное течение, в которое попадал теплоход сразу же, как только его нос высовывался в Неву. А тут еще дул свежий прижимной ветер…

Пассажирам, скопившимся на спардеке, до всего этого не было никакого дела. Они веселились, махали платками, что-то кричали. Некоторые обязательно желали приветствовать Ленинград с мостика. И только мое решительное, раздраженное: «Извините. Здесь находиться запрещено» — выдворяло их. Пассажиры мешали мне сосредоточиться. Когда же во всех палубных репродукторах послышалась песенка Дунаевского «Капитан», я потерял способность здраво мыслить. Я думал только о том, что ждет нас у Железной стенки. Меня прошибал холодный пот, когда я представлял встречающих, работников пароходства, этих строгих судей, понимающих в деле. Они-то уж никогда не пропустят случая посмеяться над промахами капитана. В какой неудачный момент заболел Михаил Петрович. Надо же случиться такому.

Через оконное стекло в рубке я видел спокойное лицо Саши Иванова, нашего лучшего и самого опытного рулевого. Мы миновали Гутуевский ковш. Приближались ворота канала.

— Немного право! — хрипло скомандовал я. «Только бы стенка была свободна и никто не стоял у причала… Тогда еще как-нибудь», — думал я, судорожно глотая слюну.

Нос судна вылез из канала. Я похолодел. У причала ошвартован немецкий пароход и какая — то баржа. «Смольному» надо было влезть между ними. А на берегу стояли разодетые женщины и мужчины, белыми пятнами выделялись морские фуражки, вереница машин ожидала пассажиров. Мои худшие опасения оправдались. «Капитан, капитан, улыбнитесь…»— ревели репродукторы. Сейчас мы врежемся в причал или корму парохода или навалим на баржу. Треск, скрежет железа, крики, иронические замечания, укоризненные глаза Михаила Петровича… И хотя «Смольный» еле двигался, мне казалось, что он продолжает нестись как экспресс. Хотелось подползти, подкрасться к стенке тихо, незаметно. Я взглянул на бак. Команда стояла на местах. Ждали моих приказаний. Причал приближался. Надо действовать. И вдруг ощущение неуверенности, скованности исчезло. Я забыл обо всем. О людях на берегу, о возможных последствиях, о насмешках. Я почувствовал себя капитаном и теперь видел только приближавшуюся стенку.