Корабль дураков; Избранное

А потому прошу, друзья,

Когда кроить вновь буду я,

Вы, о моем заботясь благе,

Напоминайте мне о флаге.

Пусть мне напоминает он,

Какой был грех мной совершен,

Дабы я в новых не погряз»!

С тех пор портному всякий раз,

Когда кроить он брался платье,

О флаге кстати и некстати

Напомнить силился любой,

За что благодарил портной.

Так больше месяца продлилось.

И как-то раз ему случилось

Кроить парчу одной дворянке.

Вновь подмастерья и служанки

Ему напомнили про флаг,

Но им портной ответил так:

«Я не забыл про это знамя

С его различными цветами,

Но нет в нем ткани золотой,

Хочу я флаг украсить мой!

Туда прибавить я хочу

И эту яркую парчу».

Парчу он режет пополам

И шепчет: «Вот на счастье нам!»

И стибрил полкуска портной.

И с той поры — и страх долой.

Стал жить, как прежде он живал:

Охулки на руки не клал,

Но был болезнью поражен,

От коей и скончался он.

Предстал он пред вратами рая

И постучался, замерзая,

Петр спрашивает: «Кто такой?»

Он отвечает: «Я портной!»

А Петр сказал ему сурово:

«Здесь нет ни одного портного,

Им уготован только ад,

Где и сапожники горят».

«Ах, сжалься над судьбой моею,

Иначе я обледенею,

Меня мороз одолевает,

И на зуб зуб не попадает,

Впусти меня! Куда мне деться!

Дай мне в раю хоть отогреться!

За печкой посижу у бога

И пропотею хоть немного,

Не помешаю никому».

И Петр врата открыл ему.

Святой его стенаньям внял,

Портному он согреться дал.

Тот поспешил на печку влезть.

Меж тем дошла до неба весть,

Что некий дряхлый патер вдруг

Всевышнему свой предал дух.

И с неба за его душой,

Безгрешной, чистой и святой,

К себе призвавшей божество,

Господь и ангелы его

Сошли в Фильсхоффен. Между тем

Портной почти уже совсем

Слез с печки, разглядеть желая,

На небе жизнь идет какая.

Пробравшись на господен трон,

На землю взгляд бросает он

И видит через облака,

Где жизнь трудна и где легка.

Все то, что на земле творилось,

Мгновенно перед ним открылось.

Тотчас же разглядел портной

И бедность женщины одной,

Она детишек и свое

В заплатах вешала белье.

Портному с неба видно стало,

Как тряпку у нее украла

Богатая и скрылась было.

Портного это рассердило.

Он взял скамеечку ножную

И в эту женщину дурную

Ее швырнул что было сил,

И прямо в цель он угодил.

Воровка так была помята,

Что стала навсегда горбата.

Когда всевышний воротился,

Портной за печкою укрылся,

Но, сев на трон, заметил бог,

Что нет скамеечки для ног.

Спросил он ключаря святого,

И тот поведал про портного,

Который был виной всему,

И прочь велел идти ему.

Портной пред господом предстал

И вновь трястись от страха стал.

Он рассказал, как было дело:

«Богачка у вдовы хотела

Украсть тряпицу из белья.

Тогда и рассердился я,

В нее скамеечкой пустил

И тем за кражу отомстил.

Не мог сдержать я возмущенья,

За что теперь прошу прощенья».

Бог молвил: «Эх, портной, портной!

Скажи, а если бы с тобой,

Когда тащил ты у людей,

Я обходился б, как ты с ней?

В твоем бы доме сохраниться

Не довелось и черепице,

Не уцелело б кирпича,

Когда бы мстил я сгоряча.

Горбатым был бы ты, убогим,

Калекой был бы кривоногим,

На костылях бы ковылял, —

Немало ты наворовал.

Она же менее повинна,

За что ж ты так ее, дубина?»

Итак, здесь шванку окончанье.

Мы видим в нем иносказанье,

И черт, портной и страшный флаг

Должны быть поняты здесь так:

Рад каждый, коль пришла беда,

Стать праведником навсегда.

Но чуть беду стряхнет он с плеч,

Как вновь соблазны будут влечь.

А если бы порок такой

Вдруг обнаружил кто другой,

Уж он, пожалуй, раньше всех

Кричать бы стал, что это грех,

Хотя, коль в душу бы он сам

Взглянул себе, то, верно, там

Нашел немало бы такого,

Что осуждает у другого.

Ведь сам же втайне то творит,

О чем на людях говорит

Он осуждения слова.

Не лучше ль было бы сперва

Бревно из глаза самому

Извлечь, тогда бы и ему

Судить других. Тогда б он мог

В глазу у ближнего сучок

Заметить и, чтоб зло пресечь,

Помог бы и сучок извлечь.

Не столь уж хороши мы сами,

Чтоб укорять других грехами.

Без низкой злобы, право слово,

Нам надобно учить другого,

И лучше тот сумеет стать,

Что и хотел Ганс Сакс сказать.

МАТВЕЙ ОСТАТОК И ГОРОХОВОЕ ПОЛЕ

282

Жил во Франконии священник,

Служил в одной из деревенек.

Хитрец, пройдоха, плут, смутьян,

Морочить он умел крестьян.

Водилась вот за ним какая

Привычка: проповедь кончая,

Он заключал ее словами:

«Ну, чада! Мир господень с вами!

Внемлите, и пойдет все гладко —

В рай все войдете без остатка».

Так проповедь он завершал

И прихожан благословлял,

А после с кафедры спускался

И за обедню принимался.

В деревне той, в одной из хаток

Жил мужичок Матвей Остаток.

Он пентюх был и дурачина.

Всегда его брала кручина,

Что поп селянам рай сулит,

А он, Остаток, позабыт.

К попу направился чудак

И с перепугу начал так:

«Вы мне уж растолкуйте, отче,

Чем грешен я. Нет, право, мочи,

Что я, да еще в воскресенье,

Лишаюсь райского спасенья».

Поп молвил: «Что это за бредни?»

Остаток молвил: «До обедни

Как проповедь вы говорите,

Так всем мирянам рай сулите,

Всему приходу — только мне,

Остатку, и гореть в огне.

Уж очень это мне обидно,

Да и перед народом стыдно».

Приметил поп, что глуп мужик,

И отвечает в тот же миг:

«Матвей! Смекни-ка! Дело плохо!

Осьмину целую гороха

Из прихожан мне каждый дал,

Чтоб всем им рай я обещал,

Но без тебя. Вот в чем причина».