Корабль дураков; Избранное

«Пойду я в город, где живет

Богатый бюргер-живоглот,

Его я болями замаю,

Ты ж, как бы мимо проезжая,

К нему случайно заверни

И заклинать меня начни.

Я притворюсь, что удираю;

Тебе заплатит он, я знаю,

Червонцев двадцать, только нам

Делить те деньги пополам!»

Так и решили. Черт собрался,

Он в тело к бюргеру прокрался

И всю-то ночь его томил.

А утром лекарь прикатил

И сразу принялся за дело,

И видно было, что умело, —

Он заклинанье прочитал,

И черт от бюргера отстал.

За это лекаря хвалили

И в благодарность отвалили

Все тридцать талеров ему.

Пришел он к другу своему,

Ему дал десять, для себя же

Оставил двадцать, впрочем, даже

Соврал, что двадцать получил.

Но черт мгновенно раскусил,

Что на пятерку был обсчитан,

А все-таки пока молчит он,

И, притворившись простачком,

Он молвит: «Мне еще знаком

Один каноник толстобрюхий,

Живущий со своей стряпухой.

К нему я в пузо заберусь

И там усердно поверчусь,

А ты к нему с утра являйся

И заклинаньем занимайся.

Тут дело верное, гляди!

Большие деньги впереди».

Так и решили. Черт собрался,

В живот каноника прокрался,

Попа изрядно истомил,

А утром лекарь прикатил.

К нему стряпуха выбегает,

Его поклонами встречает

И двадцать гульденов сулит,

Коль он больного исцелит.

С охотой лекарь согласился

И беса заклинать пустился.

Как накануне, он старался,

Но черт никак не поддавался,

Да и канонику шепнул:

«Вас этот лекарь обманул!

Он и меня-то обокрал

И сам себя же покарал:

Не помогают заговоры,

Когда их произносят воры!»

Перепугался лекарь тут:

Так, чего доброго, побьют!

Из дому выбежал он было,

Но вдруг его как осенило:

Он снова в комнату вбежал

И крикнул: «Черт! Что я видал!

Тебя старуха разыскала,

Бумагу из суда достала

И ожидает где-то тут,

Чтоб увести тебя на суд.

Еще наплачешься ты всласть!»

Тут черт воскликнул: «Вот напасть!

Так эта ведьма здесь опять!

У ней бумаги и печать!

Ну нет! У этакой яги

Моей не будет и ноги!

Тогда уж лучше снова в ад!

Прощай навеки, мой собрат!»

И черт исчез — лишь вонь осталась.

Что в этом шванке заключалось,

Любой постигнет без труда.

Бывает в жизни иногда,

Что муж с женой живут неладно

И даже ссорятся изрядно;

Никто не хочет уступить,

Им что ни день труднее жить.

Один другого укоряет,

Клянет, ругает, презирает,

А то и драку заведут,

Все поломают, перебьют,

Все изорвут от злости в клочья,

Покоя нет ни днем, ни ночью.

Храни господь нас всеблагой

От жизни дьявольской такой!

Когда в семействе мир и лад,

Ганс Сакс тому бывает рад.

УПРЯМЫЙ МОНАХ И КУВШИН

218

Есть подле Регенсбурга219 братство —

Картезианское аббатство.220

Монах там престарелый жил,

И он весьма заносчив был,

Высокомерен и спесив,

Упрям, надменен и сварлив.

Ничто не мило потому

В монастыре было ему.

Ему мешали стар и млад

Тем, что молитвы говорят,

Ему заутрени мешали,

Ему все службы докучали,

И в капитуле и в застольной

Всегда сидел он недовольный.

В монастыре старинном том

Все было вечно не по нем.

Считал он, что любое дело

Он сам бы выполнил умело

И лучше, чем велит устав.

Был у него строптивый нрав.

Он за деяния свои

Дня не жил без епитимьи.221

Что день, когда ночной порой

Не мог он обрести покой:

То замурлычет где-то кот,

А то петух вдруг запоет,

То воет волк, то заскребут

В подполье мыши, то доймут

Его клопы, то птичий гам,

То квакают лягушки там,

То спать мешает лай собак, —

Покоя не найти никак.

Он в келье жил две-три недели,

Потом в другой селился келье,

Но он и там недолго жил,

Покоя все не находил.

Так он терзался целый год.

И вот к игумену222 идет

Сказать о том, что в этом месте

К нему не сходит благочестье

И божьей благодати в нем

Нет ночью, ни тем паче днем.

Тем о своем он состоянье

И завершил повествованье,

Что попросил о разрешенье

Хоть месяц жить в уединенье,

В лесу, где скит укромный был,

Где некогда отшельник жил.

Там он покой найти мечтал.

Игумен спорить с ним не стал,

И он, лишь разрешенье дали,

В тот лес, что Прюльским223 называли,

Пошел, чтоб святость обрести.

С собой решил он унести

Из монастырских стен один

Лишь только глиняный кувшин.

В кувшин он воду набирал

В ручье, бежавшем между скал.

Однажды богу он молился

В своем скиту и восхитился

Вокруг стоявшей тишиной.

А сам подумал — здесь покой

Я обрету, и, видит бог,

Здесь буду жить я без тревог,

Тут скоротаю без помех

Я свой отшельнический век.

Торчал огромный гвоздь в дверях,

И на него всегда монах

Кувшин свой вешал, и его

В часы моленья своего

Всегда он задевал. Вот раз,

Наткнувшись на кувшин, тотчас

Его со злобой выставляет

За дверь. А солнце припекает.

Был жаркий день, вода согрелась,

И пить ее уж не хотелось,

И хлеб сухой пришлось жевать.

Он в келью внес кувшин опять.

Пускай кувшин теперь в углу

Стоит на земляном полу,

Чтоб холодна была водица.

И надо же опять случиться,

Чтобы он темной ночью встал

И вновь читать молитву стал,

И вновь, колени преклоняя,

Кувшин, наполненный до края,

Толкнул, и келью затопил,

И, рассерчавши, завопил:

«В кувшин не иначе, как бес,

Чтобы подгадить мне, залез».

И снова утренней порой

Кувшин, наполненный водой,

Чтоб сохранить прохладу в нем,

Монах повесил над столом.

Когда же он обедать сел

И хлеб свой монастырский ел,

Пить захотелось вдруг ему.

А он ко времени тому

Забыл, куда кувшин девал.

И, чтоб найти его, он встал,

И свой кувшин задел плечом,