Копейщик

Дядя Леша и Гаврила Михайлович встали друг напротив друга на разных концах поляны, будто и впрямь собирались сейчас друг с другом биться. Ольху поставили за спиной заставника:

— Слышь, Ольха, — крикнул ей Михалыч со своего места, — Из-за Лехиной спины не высовывайся пока, а не то с непривычки чердак сорвет.

— Так ведь за человеком нельзя укрыться от воздействия нифрила, — прокричала она в ответ.

— Это кто сказал? — в голосе Михалыча слышалась насмешка.

— Так, это ж теория нифрилового поля… В академии учат, — пояснила из-за дяди Лешиной спины.

Гаврила Михайлович что-то вполголоса высказал насчет академии, чего она не расслышала, но одно только поняла, что нелицеприятное, а затем добавил уже громко:

— За человеком может и не спрячешься, а за опытным бойцом вроде Лехи спрячешься еще как… Ну, готовсь…

Дядя Леша обернулся на волка, и Ольха решила, что ей тоже надо перейти на оборотка. Но заставник ее остановил:

— Не, не надо тебе. В человеке оставайся.

Из-за спины заставника ей не было видно, что делает писарь, и дядя Леша, видимо специально для Ольхи, громко проговаривал все его действия. При этом не забывая над товарищем подшучивать:

— Ну, ты что там, Михалыч, забыл, как пятнадчик засветлять?… А-а, можешь все-таки… Ну, давай, ужасни меня, что ли…

В какой-то миг Ольха почувствовала, как в нее вползает ужас, а уже в следующий миг этот ужас, первобытный, темный, всеохватный заполнил ее целиком. Она вперилась взглядом в дяделешину спину, даже не в спину, а в одну единственную точку где-то между лопатками.

— Это морок, это морок… — твердила она про себя, — Только не оглядываться, главное не оглядываться, это морок.

Ей казалось, почему-то, что стоит ей увести взгляд в сторону, хоть на самую малость, и она не выдержит, заверещит или грохнется в обморок. Перед глазами у нее от напряжения поплыло и потемнело. Поле зрения сузилось до одной единственной точки, в которую она смотрела. «Так вот что означает выражение «белый свет сошелся в копеечку», — пронеслось в сознании.

Обычное зрение вернулось к ней, когда ее окатили холодной водой. Она обнаружила, что лежит на земле, подтянув колени к животу, а над ней стоит дядя Леша и держит в руках перевернутое ведро. Из ведра вытекали остатки воды. Дядя Леша ей что-то говорил, но она не могла разобрать что именно. На нее снова обрушилась вода, и тогда она полностью пришла в себя.

— Ты в порядке? — услышала она, — Как себя чувствуешь?

— Я в порядке, — сказала она, отплевываясь от воды, села, и добавила, стараясь звучать уверенно, — Продолжим.

Дядя Леша с сомнением глянул на писаря, но тот махнул рукой, мол можно продолжать. И они продолжили. Она стояла за спиной заставника, как за камнем, возвышающимся над стремниной, который хоть немного, но защищал от этих шквалов, накрывающих с головой. Ужас, страх, черная тоска, утрата желания жить и хоть что-то делать… Время от времени она оказывалась в воде, и дядя Леша тоже теперь ходил «скупнуться», а на мостках оставался сидеть один Михалыч. Несколько раз ее рвало. Она теряла счет времени, будто в отупении, и это было даже хорошо, потому что так было легче переносить нифриловые удары, но потом к ней снова возвращалась пронзительная ясность.

Один раз она сдуру все-таки решилась проверить кто прав, академическая теория нифрила или старый писарь, во время пущенного заклятия высунула голову из-за плеча заставника и сразу пожалела об этом. У нее, как и предупреждал писарь, «сорвало чердак». После этого сделали большой перерыв, разожгли потухший уже костер, грели остатки ухи, ели, а потом еще пили чай, наблюдая за закатом. Оба дядьки посматривали на нее, вроде как с жалостью, будто давая понять, если она захочет все прекратить, они поймут. Ольха терпеть не могла, когда ее жалеют, и, наверное, только из-за этих жалеющих взглядов, сообщила, что готова продолжать.

И они снова вернулись на поляну, продолжив уже при свете луны. Кожа на запястье, где у нее был образ волка будто горела. Ольха думала, что там непременно будет ожог, но говорить ничего не стала: «а то дай им только повод, сразу скажут, что пора прекращать». Она украдкой посмотрела на руку. Кожа действительно сильно покраснела, но увидев, что творится с ее «образом», она даже забыла о жжении. Он больше не был зеленым. Переливаясь всеми цветами радуги, рисунок играл красками, цвета перетекали один в другой. Зеленый цвет менялся на синий, синий — на коричневый, потом — на красный, после чего желтел и опять становился зеленым. «Вот так дела», — подумала она и, шипя от боли, натянула рукав пониже.

Когда они закончили, стояла ночь, и во всю светили звезды. Ольха так умаялась, что не смогла дойти до избушки, повалилась прямо в траву и уснула. А когда проснулась, уже было по дневному светло. Оказалось, что она лежит на нарах в избушке заставника. Очевидно, перетащил ее сюда дядя Леша, сам он сидел за столом у окошка, явно поджидая, когда она проснется. Увидев, что Ольха открыла глаза, заставник сразу заулыбался.

— Ну, ты как? Оклемалась?

— Да, вроде в порядке, — сказала она, прислушиваясь к ощущениям.