Рожала долгой ночью, сама уже не понимала — то ли утро раннее было, то ли все еще день переходил в ночь, как от слез и криков оправилась, уточнили ей: четыре утра. Утром или ночью родила? Утром ли, ночью ли, а посмотрела Мите в глаза и Джохара вспомнила, как вылитый. Оба — единственные. Любовь ненадолго потревожила, задела крепко, нет нужды уроки повторять. Никто, кроме маленького, ей теперь не нужен. Да и электротехнические знания, не вполне твердо усвоенные, выветрились из головы легко, чуть ли не в первую неделю академа, одна радость — могла фазы сама переключить, если электричество вырубали. Полина Ивановна недолго переживала о дочкиной, мать-одиночкиной, судьбе. Сосредоточилась внутренне и очень скоро поняла, что все наилучшим образом устроилось. Ребенок чудный, Алену никто теперь не обидит, живут вместе и дружно, а работу при желании всегда можно найти. Устроилось. Гардероб дворца-музея, каких много в Петербурге, там еще и концерты классической музыки порою устраивались, оказался идеальным местом работы. Посменно — а значит, никаких нянь и детских садов. Шить и готовить обе умели прекрасно, квартира обставлена отреставрированной друзьями мебелью, игрушки сделаны соседом Василь Петровичем, давним другом. Он на пенсии, чтоб не скучать, принялся машинки и вагончики мастерить из дерева, иногда — медведей шил из обрывков искусственного меха. Веселые у него медвежата выходили!
Как-то заявился Василий Петрович — поздно, изрядно подшофе, несло от него то ли сливовицей, то ли яблочной водкой. Под мышкой — сверток объемный, обернутый коричневатой скрипучей бумагой. Мите четыре года исполнилось, он улыбчивый, кудрявый, на цыганенка похож. Будто не индийского князя сын, а цыганского барона проезжего — он, заслышав уличный оркестр, скрипку или певицу с аккордеоном, вначале застывал как вкопанный, а потом начинал притопывать, прихлопывать, подпевать.
Случай был, запомнился: перед концертом пианиста в музее Алена пыль с рояля вытирала, ее на работу раньше вызвали, пришлось Митю с собой взять, впервые на концерт его привела, волновалась. Мальчик подошел к инструменту, уверенно забрался на стул, ножка высоко поднята, на всю длину. Легко поднял крышку, ладошка утонула в недрах клавиш, но аккорд «до-ми-соль» прозвучал слаженно. Алена замерла с тряпкой в руках.
Неотчетливое предчувствие промелькнуло, но через миг решила, что ерунда. Митя застеснялся вдруг, соскользнул с черного полированного сиденья и убежал за кулисы. Но при одном виде рояля она будто слышала зов, неразборчивое до поры эхо, что грянет и усилится, но позже. Или так и останется растревоженной реверберацией, эхом.
Василь Петрович поискал взглядом, позвал Митю — да вот он, здесь! — с шумом освободил предмет от скрипучей обертки и поставил прямо перед ним маленький блестящий рояль. Даже крышка открывалась, Митя тут же проверил. Даже ноты нажимались, только звуки получались очень резкие. И стульчика не было. Митя посерьезнел, забрал игрушку в комнату и весь вечер возился с рояльчиком, беспорядочно нажимая клавиши, вслушиваясь.
Этот вечер и решил его судьбу. Алена была счастлива, ее самые смелые ожидания оправдывались, сомнениями больше не мучилась.
Кто говорил ему тогда о другой жизни, что скрывается за капризным изменчивым звуком, за стремлением протянуть его как можно дольше, добиться мягкости и пения? Кто вообще предупреждал? — скользнет он в причудливый мир фантазий тонким оловянным солдатиком, стойким и любопытным, — и в тот же миг выход-вход запаянным сделается, не будет пути назад: прежние привычки забудутся, обычная жизнь покажется бессмысленной и ненужной.
Он не писал девчонкам записки и в кино не водил, хотя иногда влюблялся в какую-нибудь быстроглазую егозу, Мите такие нравились. Но внимание привлечь и не пытался, иногда играл, «будто бы для нее», а «будто бы она» — в восторге. Непременно в восторге, когда исполнение удавалось. Он декламировал Петрарку, читал возвышенно и прочувствованно, с нажимом и пафосом, что неприемлемо для интеллектуалок, но его «будто бы» возлюбленная принимала любые чудачества на ура. Он вслух читал письма Шопена о том, как композитор бывал болен и слаб, как жаловался на сырую погоду в Лондоне, куда его ненадолго занесло в 1848 году, как радовался порой: «У меня, наконец, есть своя комната — хорошая и большая — в которой я смогу снова дышать и играть — и где солнце сегодня пришло навестить меня в первый раз».
Воображаемая возлюбленная слушала со вниманием, приоткрыв рот и вперив в Митю удивленные глаза. У Мити всегда была своя комната, возможно, ему бы хотелось, чтоб она увеличилась, и тогда роялю не было бы так тесно. Возлюбленная кивала.
«Сонату» Барденна он сейчас играл для нее, медленное мерное вступление, раскаты в басах и постепенное нарастание волнения, возгласы в верхнем регистре, затем заветная тема, тема Митиного одиночества. Как Барденн умудрился сделать нарастающий конфликт столь незаметным и естественным? Невероятно сложная музыка, но хитроумных пассажей не замечаешь, наслоения логичны, оправданны.