Константа

«— …ради меня рискнула не просто свободой, но и пожертвовала своим будущим, а ведь мы даже не родные. Не говорила она тебе, что в Штаты хотела пробиться? Не говорила о том, сколько оферт у нее за плечами, для чего они были ей нужны и как теперь бесполезны, потому что со статьей за киберпреступления ее ни в одну нормальную компанию не возьмут, мам. — Срыв тихого голоса брата. Переводит дыхание, эхо злого отчаяния и… стыда в урезанном голосе, — не говорила она тебе о том, что и в Европе в нормальные компании не устроиться? Так, сисадмин в средненькой конторке или фриланс. В нормальные компании, где в таких спецах нужда, где у них перспективы карьерного роста и… не попадет она туда, мам. Потому что я допрыгался в прямом смысле слова. Не говорила она тебе? Мне тоже. И никогда не скажет, а я вот думаю об этом постоянно. И когда болевой синдром не спадал, и когда микропереломы, инфаркт мозжечка, и атрофии эти сранные… честно, мам, мне хотелось… чтобы просто все это кончилось и страшно было от этого, потому что ты и моя сестра очень дорого заплатили, а я не вытягиваю…»

Об этом сухо и вкратце. О том, что заставило меня развернуться, сжать ладонью рот, чтобы не издать ни единого звука и тихо уйти в свою комнату. Где можно было разрыдаться в подушку от того, что было в голосе брата, в его голове, от его совершенного непонимания, что все это, все эти планы, договоры оферт на поиск уязвимостей и прочее, это такая херня по сравнению с теми самыми микропереломами, инфарктом мозжечка и не спадающим болевым синдромом. Об этом тоже сухо и отрешенно очень. Это же пережито, все в прошлом, сейчас все хорошо.

А он осторожно накрыл теплой ладонью мою холодную, предусмотрительно отодвинутую от его плеча. Переплел пальцы, сжал. Подняла голову и расплакалась. Там, в темени глаз понимание. Он потерял отца. Названного.

Лицом к лицу, вполголоса откровения. То, о чем никто не знал. Как плакала среди кафеля больничных стен, когда деньги не играли роли. Не играли роли медикаменты, ничто не играло роли, ни одно усилие извне, потому что брата сдавало его тело — внезапно ухудшились показатели. Рассказывала о самом страшном, самым ужасном ощущении в жизни — чувстве собственного бессилия. О страхе потерять близкого. О понимании, что, несмотря на все, что ты делаешь и можешь сделать — от тебя ровным счетом ничего не зависит. Говорила о том, как молилась. Плакала и молилась, потому что это было всё. Просто всё. На пороге отчаяния ищешь любую возможность, готов уверовать во что угодно, лишь бы не случилось самого страшного — потери.

Дыхание сбилось. Опустила голову, чувствуя запахи. Те самые страшные запахи и сердце бьется где-то у горла, а мысли путаются. Стирается знание, что это уже пережито, что все хорошо и приходит то самое, что я поняла тогда: настоящий ад — это собственное бессилие.

Горько усмехнулась, рассказывая, как тяжело было переносить непонимание и слепую уверенность брата, что мои мечты перечеркнуты. Он не понимал и считал себя виноватым; а я никак, ни ссорами, ни объяснениями, ни даже клятвами не могла донести до него элементарного… и осознание, что он и не услышит, камнем на душе.

— Я пыталась с ним поговорить, но он не понимает. Я вижу в его глазах, что ему только хуже становится от этого, а я никак не могу объяснить так, чтобы он меня понял.