Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства

Конечно же, в лоне Грузинской церкви не существовало никакого спора между «ортодоксами» и «еретиками» и борьбы за власть на этом фоне, что могло бы дать российским властям повод взять на себя функции арбитра и тем самым «структурировать» в своих интересах жизнь грузинских православных. Но было достаточно уже того, что паства Грузинской церкви естественным образом, с точки зрения империи, относилась к православной конфессии, обязанности и функции которой в государстве к тому времени были более чем четко определены на законодательном уровне. Имперская бюрократия не видела никаких оснований делать исключения для Грузинской церкви и православных Грузии и волевым решением «вписала» их в строго очерченные рамки данной конфессии.

В условиях, когда российские власти оставляли за собой право вмешательства в интересах государства в такие вопросы, как догма, ритуал и церковная организация даже нехристианских конфессий [681] , вряд ли они колебались, делая то же самое в отношении православной церкви в Грузии. Тем более что стремление к централизации и «стандартизации» в конфессиональной политике России в XIX веке прослеживается достаточно четко: «Поддерживаемая государством реорганизация имела тенденцию к централизации духовной власти, религиозных убеждений и материальных ценностей параллельно с институциональной трансформацией в официальной Русской православной церкви и других церквах Европы» [682] . Так, в 30-х годах XIX века российские власти собрали все протестантские церкви империи под вывеской Евангелической церкви. Централизованная институция в Восточной Сибири для осуществления надзора за буддистскими храмами и «духовенством» была создана тем же Николаем I в 1853 году [683] .

Круз подчеркивает, что «полицейское государство ( Polizeistaat ) поддерживало религию только в ее канонических и, где уместно, в „просвещенных“ формах» [684] . В связи с этим, а также учитывая то, что уже было сказано выше относительно концепции «религиозной разности» на примере взглядов Болотова, невольно возникает вопрос и о том, насколько официальной казалась имперским властям грузинская иерархия, и о том, насколько каноническим для них выглядело само дореформенное «грузинское православие» (опять-таки не в догматическом, а в утилитарно-административном отношении). Возможно, именно в этом восприятии следует искать один из движущих мотивов российской политики в отношении Грузинской церкви и ее клира.

Исполнение евангельской заповеди или «кочевое служение»: имперское измерение

В дореформенный период епархиальный архиерей в Грузии даже при тогдашнем состоянии путей сообщения мог относительно регулярно объезжать практически всю подведомственную ему территорию. Не случайно поэтому, что предстоятели епархий, особенно в Западной Грузии, где влияние биоландшафта как фактора фрагментации местного социума было особенно ощутимым, вели точно такой же образ жизни, что и светские правители – владетели и цари.

Так, митрополит Чкондидели в Мегрелии почти с точностью повторял маршрут, по которому в течение года передвигался владетель княжества, его супруга и их свита. Путешествуя по этому традиционному маршруту, архиерей совершал объезд своей епархии, как и Дадиани, собирая причитающиеся ему церковные подати и налоги, в основном выплачиваемые продуктами сельского хозяйства, а также проводя богослужения, надзирая за благочинием местного духовенства и т.д. [685] Та же практика существовала и в епархиях Имерети. Митрополит Кутатели недолго находился в Кутаиси, центре своей епархии, большую часть времени разъезжая и совершая своеобразное «полюдье» [686] по окрестным селам, посещая те из них, жители которых были обязаны выплачивать налог церкви продуктами, производившимися именно в этот период года [687] . Само содержание епархиального архиерея являлось особой повинностью того или иного села. В условиях натурального хозяйства и слабого развития денежных отношений это в какой-то мере облегчало бремя обязанностей церковных крестьян по отношению к церкви. «Кочевому», по определению российских чиновников, обычаю следовали и другие духовные (а также светские) лица [688] . Как бы ни называли эту практику, ее значение трудно переоценить: паства и пастырь были рядом физически, но и духовно тоже.