Конец земной истории

– Экий вы прыткий, молодой человек! И мелодрама, и трагедия… На то Рома и режиссер, чтобы устраивать мелодрамы. А насчет больницы… – Доктор вздохнул. – Устал, должно быть. Это у вас, молодых, много интересного впереди, а у нас, стариков, увы – уже и врата открыты… как вы тогда сказали? В одиночество и пустоту? То-то. Устал Рома. Да и смерть Норы была для него ударом, от которого он так и не оправился. Хотя по виду не скажешь, держит удар.

– Это я понимаю. Но почему именно сегодня? Все помнят, что случилось с Алисой, это еще слишком свежо, они даже в глаза друг другу не смотрят и подозревают соседа… Да и на допросы их приглашают до сих пор. Почему?

Доктор пожал плечами. Они посмотрели на Левицкого. Он дремал в своем кресле, запрокинув голову. Посверкивала серебряная сережка в левом ухе. Бледная рука свесилась с подлокотника.

– Рома! – позвал доктор. – Рома, проснись! Проспишь всю обедню.

– Папа! – позвала Лариса. Она подошла к отцу, наклонилась.

Режиссер не шевельнулся. Доктор взял его руку, пытаясь нащупать пульс. Он повернулся к Монаху, лицо у него было растерянным…

Старый Левицкий был мертв…

Глава 15 Смерть

Лариса плакала. Монах молчал, поместившись на диване, поглядывал на девушку. Она не умела плакать, она стеснялась своих слез. Она была не из тех, кто пользуется слезами как оружием. Слезы давались ей с трудом и болью. Она напоминала ему оловянного солдатика в мундирчике, застегнутом на все пуговицы. Он понимал, что она сейчас судит себя за жесткие слова об отце, за неприятие его, за то, что вычеркнула из своей жизни. Отец выиграл вечный их спор, потому что последнее весомое слово осталось за ним. Он подумал, что, если бы люди помнили, что их близкие смертны, они были бы к ним добрее.

Он поднялся и пошел на кухню. Нашел кофе, засыпал в кофеварку, включил. Под всхлипы закипающей воды достал чашки, сахар и задумался. Ему пришло в голову, что не все позволяют себя любить. Старый Левицкий не позволял себя любить, был чужд сантиментов и в своем эгоизме вряд ли любил сам. Элла Николаевна намекнула, что он был известный донжуан. С другой стороны, кто сказал, что недолгое яркое и красивое чувство менее ценно, чем любовь до гроба? Да и существует ли? Он подумал, что его характер похож на характер старика, потому они и сошлись. Кому много дано, с того много спрашивается, говорит народная мудрость. Он сам был женат три раза, влюблялся безоглядно и перегорал через год-другой. Он вспомнил, что Левицкий был женат тоже три раза, кроме того, подруг было немерено. Театр, женщины, творчество… горел как факел. Яркая и красивая жизнь.

Он разлил кофе в кружки, добавил сахара и понес в гостиную. Лариса стояла у окна, в ее фигуре, в опущенных плечах были тоска и безнадежность. А еще – ожидание, так ему показалось. Ожидание смысла, светлого луча, указующего перста. События последних месяцев стали перекрестком и точкой отсчета…

За окном был вечер, город до самого горизонта – черной полоски реки – светился огнями. Монах, подойдя сзади, обнял ее и почувствовал, как она замерла, даже дышать перестала. Ее волосы слабо пахли каким-то цветком, он даже представил себе этот цветок – мелкая белая кашка, а вокруг бабочки и стрекозы, и солнечный день. Он развернул ее к себе. Его поразила готовность, с какой она ответила на его поцелуй. Неумело, жадно, обняв его за шею, крепко прижавшись. Старый циник, он подумал, что она застоялась, как породистая лошадка, и что даже сухим и жестким карьеристкам нужны нежность и близость. Так задумано, и природу не обманешь, мужчина и женщина – две половины райского яблока, которые стремятся друг к дружке. Иногда лепятся половины чуждых яблок, тогда больно, но если уж совпадет, если повезет, то… то… это как аманита – музыка сфер и полет среди звезд.

Они целовались на фоне освещенного окна, как на сцене, и люди внизу, кому пришла бы в голову фантазия взглянуть вверх, могли любоваться ими и завидовать.

Она оторвалась от него, не смея поднять глаз, и Монах сказал:

– Я принес кофе. С сахаром, ты как?

Она кивнула.

– Знаешь, он как будто чувствовал, что уходит, – сказала Лариса ночью, привстав на локте, заглядывая ему в глаза. Горел ночник, в его свете глаза ее казались черными. – Он собрал нас всех, чтобы попрощаться. А я не хотела идти, я не хотела видеть ни Леонида, ни Ирину. Даже Лику. Да и его тоже. А теперь думаю, хорошо, что я была там…

– Ты их в чем-то подозреваешь?