Конец одной пушки

А вот на заводе из тебя все соки выжимают; если и дальше так пойдет, то будешь приходить вконец измотанный, как Алина: она возвращается с работы такая усталая, что у нее ни к чему не лежит душа, все ей немило. Еще бы! Простоять девять часов в колотом соленом льду и вынимать оттуда рыбу. По правилам, каждой работнице должны выдавать большой клеенчатый фартук. У некоторых еще сохранились такие фартуки, но те, у кого они порвались и пришли в полную негодность, не могут добиться от хозяина новых. Он пользуется безработицей: каждое утро у ворот толпятся женщины, ждут — может, кого уволят или кто добровольно уйдет, и тогда их наймут. Работницы сами должны покупать себе фартуки. А о резиновых сапогах давным-давно и речи нет. Приходится обвязывать живот и ноги тряпками… Да что толку? Тряпки намокают, пропитываются солью, и как же она разъедает кожу! Этот Деласю, хозяин Алины, чем дальше, тем больше себе позволяет. Последние дни из-за бури почти не было улова. Хозяин заставил работниц везде снимать паутину и чистить нужник — он-де переполнился так, что, того и гляди, двор затопит. Всю эту дрянь женщины выносили в большую яму, которую они вырыли в конце хозяйского сада. Но, видно, тут уж Деласю чересчур распоясался. Говорят, об этом узнали и собираются прислать фабричного инспектора для обследования. Да это уж не в первый раз. И раньше присылали, обследовали, только все по-старому остается. Никто и пикнуть не смеет. «Вот в том-то и беда, — сказал Жером. — На таких заводишках стоят в стороне от рабочего движения, оттого и чувствуют себя безоружными. Я вижу только один выход: кто-нибудь из вас должен набраться мужества, чтобы пойти на потерю работы. Наладиться все может только тогда, когда все переменится. Такие типы, как хозяин Алины, с перепугу живо пошли на уступки в тридцать шестом году, а в первое время после Освобождения тряслись со страху. В следующий раз с такими сволочами поступим решительнее!»

На рыбном заводе, как и на всех предприятиях, где работают одни женщины, хозяин проходу не давал молоденьким работницам. Когда Деласю производил свой хозяйский осмотр и расхаживал по сараю, где сортировали рыбу, он так разглядывал работниц, что они боялись поднять глаза. Раз только одна решилась: бросила ему в морду горсть ледышек, чтобы охладить его пыл… Конечно, хозяин немедленно выгнал ее, но перед уходом она выложила ему все, что думала: «Ты надеялся, что вот явились к нам янки и у тебя все пойдет, как при бошах. Ишь ты, гадина! Сумел ускользнуть после Освобождения! Но запомни, в следующий раз фашистским прихвостням спасенья не будет. Я первая вырву тебе глаза, напихаю в глотку сырой рыбы — жри свою рыбу, вместе с костями, с кишками, со льдом!.. Выгнал! Скажите пожалуйста! Ну и выгнал. А все равно по-твоему не будет! Ты думал, при янки все пойдет, как при бошах. Тогда ведь один был выбор: либо переспать с тобой, либо с голоду дохнуть. Дерьмо ты, и больше ничего!» Алина и остальные девушки слушали ее с восторгом, смешанным со страхом. Впервые в жизни они видели женщину, дошедшую до такого исступления. В полном неистовстве она выложила хозяину все, что у них так наболело, с грубой откровенностью сказала обо всем, что они так ненавидели и чего так боялись всем своим существом, обо всем, что Алина даже не могла бы назвать по имени. Они увидели, до чего может довести ненависть, и поняли, какая невероятная сила таится в каждой из них.

«Если бы вы выступили все сообща, вот было бы дело!..» — сказал Бувар, которому рассказ дочери напомнил статью, напечатанную как-то в «Юма», о женщинах Парижской Коммуны…

Вечером Леона, лежа в постели, думала о своей старшей дочери.

— В ее возрасте слышать и пересказывать такие вещи! — вздохнув, сказала она, видя, что Жером не решается начать разговор.

— Да, нехорошо это! Но ты почувствовала, какая ненависть в ее словах? — ответил Жером. — Нашу девочку, слава богу, с пути не собьешь.

Мишель не только разделял ненависть Алины к хозяину, но даже как бы стремился взять ее целиком на себя. И, ненавидя Деласю, он еще лучше пенял, как ему надо беречь чистоту Алины, пускай он иной раз и подтрунивает над ее ребяческими выходками… Он даже запрещал себе заглядывать далеко, думать о том, какой красавицей она станет, но он знал, твердо знал, что никого не полюбит, кроме нее. Он уже перенесся в будущее и там ждал ее. Да, оставалось одно — ждать… И как ждать! Он уже сейчас заботился о том, чтобы никогда не забылось это зарождающееся чувство, он мечтал написать ее портрет и был уверен, что сделает его хорошо, хотя в этом жанре живописи был не силен.

* * *

Но от всего этого Тэо и Фернану не было ни жарко, ни холодно. Да, кстати сказать, они ничего и не знали.

— Ну-с, многоуважаемый! Ты нам сулил золотые горы, а где они? Обманщик! Один пируешь, без товарищей!

— Ну вот, пошли, поехали! Ничего особенного я вам не обещал. Вы нарочно выдумываете какие-то небылицы. Хотите подразнить меня. А мне и без того неприятно.