Конец одной пушки

Повезло Мишелю главным образом в том, что он познакомился с Алиной, — так он втайне думал, хотя долго не решался в этом признаться даже самому себе. Конечно, Алина выглядит старше своего возраста — жизнь рано отняла у нее детство, но все же ей только четырнадцать лет. И когда Мишель заметил, как ему радостны встречи с ней, он стал бороться со своим чувством. Он приходил в ужас от безумной мечты. Четырнадцатилетняя девочка! Если узнают об этом, что могут подумать? А что, собственно говоря, узнают? Как назвать это неясное чувство, эту непонятную сладкую тревогу, которая закралась в сердце? Возле Алины его охватывало робкое волнение, он сам себе удивлялся, чувствовал себя в чем-то виноватым. Он скорее думал о будущем, чем о настоящем. Ведь сейчас Алина просто ребенок. Старше она кажется потому, что работает. Вечером, когда она возвращается домой, ее можно принять за взрослую — по усталым движениям, по отрывистой речи и даже по прическе. Алина ни разу не была у парикмахера. Она гладко зачесывает назад свои блестящие черные волосы и без всяких вычур закалывает тугим узлом, чтобы не нужно было ежеминутно поправлять их жирными от рыбы руками. Эта прическа как будто удлиняет лицо, подчеркивает его матовую белизну, и вечерами, когда в старой лачуге быстро сгущались сумерки, бледное личико было таким трогательным. Усталость от долгой противной работы словно тонкой стеклянной маской покрывала ее черты, губы никогда не складывались в четкую улыбку — немножко как у Джоконды… да, именно как у Джоконды. Во всем остальном она настоящий ребенок. Только тесное платье позволяло угадывать, какой стройной девушкой она станет. Но уж тут Мишель не давал себе ни минуты покоя. Он сгорел бы от стыда, если бы юная прелесть Алины порождала в нем иные мысли, чем мысли о будущем счастье и уверенность, что чудо произойдет. Может быть, это светлое чувство было противовесом казарменной грубости… Между ним и этой девочкой простиралось большие поле, где в тайне и молчании пробивались из земли первые весенние ростки, такие чистые, такие хрупкие, что иногда Мишель спрашивал себя: не ошибается ли он, расцветут ли они или же все это — только мечты?..

Но ответ приходил сам собой. Взять хотя бы страстную ненависть, которую вызывала в нем ее работа. Мишель знал о ней только то, что рассказывала сама Алина, но и этого было достаточно. Он ненавидел эту работу за то, что она изнуряет такое юное существо. Он ненавидел в этой работе все, что было в ней бесчеловечного. У рыбника Деласю нанимали только женщин, и, конечно, молодых. Если улов рыбы был удачный, на сортировке работало человек двадцать. Здесь не было профсоюзной организации, так же как и на заводе химических удобрений. «Партийной ячейки у них тоже нет», — сказал как-то Жером… «Партийной! Какой партии?» Тогда-то Мишель и узнал, что Бувар и его жена — коммунисты. «Само собой понятно», — ответили они. Мишель немножко удивился. Его отец поддерживал социалистов, когда голосовал на выборах. А Мишелю еще не пришлось голосовать, так что… На своем заводе он, как и некоторые другие, сидел между двух стульев: не хотел вступать ни во Всеобщую конфедерацию труда, ни в «Форс увриер»[3]. Когда его называли «неорганизованным», он улыбался: «Вот уж, обязательно надо отнести человека к какому-нибудь виду или типу, вроде как ракообразные или беспозвоночные». Ведь на заводе все участвуют в рабочем движении — все, за исключением нескольких хозяйских холуев. Значит, ярлыки роли не играют… Он не входит ни в одну организацию — ну что ж: членские взносы не надо платить и можно реже ходить на собрания. В свободное время он, захватив ящик с красками, катил на Марну. Сена ближе, но там вечно у тебя за спиной торчат зеваки, а так как Мишель в живописи был далек от совершенства, то зрители ему мешали… Рыболовы на Марне — все больше рабочие, и они понимают, что живопись не так-то легко дается. Они даже подбадривают, особенно если скажешь: «Я ведь не настоящий художник, самоучка; а по специальности — металлист, работаю на Ситроне[4]…» Тут уж они и похвалят: «Молодец, здорово у тебя выходит»… А если, возвращаясь с поля, остановится поглазеть какой-нибудь крестьянин, то он и внимания не обратит на мастерство живописца — на картине есть деревья, трава, небо — вот что важно. Ведь человеку приятно, когда и другие любят то, что сам любишь. Он находит, что картина — как его жизнь: и там и тут не все совершенно… Но это уж другое дело.