Конец ночи

— Дай бог свидеться.

— Свидимся, — ответил Павел. Он подошел к печи, окликнул Ваню.

Мальчик шевельнулся, но не ответил. Павел встал на приступок, осторожно стянул его вниз. Ваня спал, от него пахло чем-то свежим и чистым, похожим на аромат леса и свежих трав. Он был тяжелым и теплым. Тепло передавалось Павлу, обволакивая все его тело, Павел закрыл глаза, почувствовав биение крови в висках.

— Прощая, — прошептал он, уложил мальчика в кровать деда и стал торопливо натягивать шинель.

— Меня погоди, — сказал старик.

Они вышли во двор. Воздух голубел. Звезды в небе были совсем маленькие, не больше шляпки гвоздя.

У хлева, вытянув руки вдоль туловища, стояла Анна. Она не шевельнулась, когда услышала скрип открываемой двери. Павел долго смотрел на нее, потом сдернул с головы шапку.

— Анюта…

Анна подняла лицо. Морщинистая, вздутая у переносицы кожа была мокра от слез. Крупные слезы дрожали в неподвижных ее бесцветных глазах.

— Не надо, Аннушка.

Она вскрикнула, бросилась к нему, обхватила за шею.

— Ты же не одна, Аннушка, — говорил Павел и гладил худые ее плечи, — ты же дома… Люди помогут, что надо. А я… я злой, Анюта… — Он улыбнулся сквозь слезы. — Ты мне детишек еще нарожаешь…

— Пора тебе, — смотря в сторону, сказал старик.

Павел быстро поцеловал Анну и, оторвав ее руки от себя, подошел к отцу. Старик обнял его, проговорил торопливым шепотом:

— Помни Аннушку!

— Прощай, — нетерпеливо сказал Павел.

Он закинул за спину вещевой мешок, вышел на дорогу, но остановился. Анна сидела на земле, съежившись, уткнув голову в колени. Она, наверное, почувствовала на себе его взгляд, потому что вздрогнула, подняла лицо. Павел снова увидел ее застывшие глаза.

— До скорой встречи, — сказал он, хотел еще что-то добавить, но повернулся и быстро пошел по дороге.

Где-то далеко-далеко пропел петух.

Ночь кончалась. Розовая полоска на горизонте разрослась, из-за ее краев уже выглядывало желтое, как осенние листья, солнце, освещая верхушки деревьев.

Наступало утро.

СТЕПКА, МОЙ СЫН

Это бывает нечасто, но с годами все чаще и чаще.

Я просыпаюсь на рассвете и иду бродить по пустым московским улицам.

Уже светло, но еще горят уставшие за ночь фонари.

На рассвете Москва пахнет росой. Роса лежит на стенах домов, на чугунных оградах парков, на бронзовых плечах памятников.

Птицы — хозяева утренней Москвы. Их голоса звенят, как в лесу. По Красной площади, урча, ходит голубь. На рассвете мостовая перед храмом Василия Блаженного как луг — из-под булыжников торчит облитая росой трава. Днем ее примнут колеса автомобилей, но сейчас по мокрой траве ходит голубь и урчит. Ветер раздувает перья на его крыльях. Ветер несет запах цветов, и в тишине уже слышно жужжание пчел.

А потом выползают на улицы трамваи и троллейбусы. Еще сонные, они идут усталой, мягкой походкой.

Но вот первый солнечный луч вонзился в купол Василия Блаженного, и купол зазвенел тихим и оглушающим звоном и разбудил реку. Река проснулась, она заворочалась, подставляя солнцу, свою остывшую за ночь чешую. В воде отразилось далекое облако, вниз упала тяжелая тень моста.

Я иду вдоль реки. Роса высыхает на асфальте, дымятся деревья.

Строится дом. Высоко у края стены стоит парень.

Это Степка, мой сын.

Он кладет кирпич, он осторожно ударяет по нему своим мастерком. И сразу же в ответ ему со всех сторон несутся другие такие же звуки. Они, как голуби, плывут над рабочей Москвой.

Это Степка, мой сын, разбудил Москву.

Вечером я стою у окна, жду Степку. В доме напротив сидит на подоконнике девушка, грустно глядит вниз, на улицу. Я знаю о ней многое и ничего не знаю. Я знаю, что она любит смеяться, и смех ее так знаком мне, так похож на смех Степкиной матери. Но почему каждый вечер она садится на подоконник и глядит вниз, будто ждет кого-то, а веселое, доброе ее лицо становится таким печальным? Я знаю, она ждет его, но он не идет и не идет…

Она ждет Степку. И я жду. Но я знаю секрет, чтобы Степка скорее пришел, а она не знает.

Я закрываю глаза — и вот через мгновение слышу его твердые шаги на пустой улице, слышу, как говорит он своим баском: «Привет!» — это ей он говорит, и вот уже слышу стук ее каблуков по асфальту.

Она бежит к нему и смеется так, как умеет смеяться только она одна. Она и та, другая…

Степке скоро двадцать лет. И мне было двадцать, когда я встретил ту, которую зову его матерью…

У озера Селигер есть деревня. Там много деревень, но их названия я стараюсь не вспоминать потому, что боюсь забыть одно: Пустошка. Когда мы пришли туда, там стояли только дома: люди ушли далеко к Осташкову, увезя свой скарб. А потом и домов не стало — одни пепелища. Но и за эти пепелища день и ночь шли бои. День… два… месяц… А потом наступило долгое затишье.

Мы вросли в землю, мы стали как духи земли, узнали ее запах и вкус, ее тепло и ее доброту.

Вокруг блиндажа росла трава, и мы не топтали ее, мы ходили к своему дому по узкой тропинке, боясь поломать живой стебель. Кто научил нас понимать язык трав, я и не помню уже, но все мы умели говорить со стареющими осенними листьями, с кустами, облитыми росой, с цветами, пахнущими огнем.