Конец ночи

От луны и звезд небо стало седым, и на земле было светло. Пустынная улица казалась небывало широкой, будто раздвинутая прошедшим здесь стадом.

Павел остановил корову, прислушался: звенели ведра, гулко стучал колодезный журавль, где-то тихо играла гармонь.

«Вот и прошел день. Надо к утру до станции добраться», — подумал он.

Лениво опустив голову, корова сонно смотрела на Павла. Он чувствовал ее теплое влажное дыхание, густой парной запах.

— Отощала ты, — сказал он.

Кто-то, прихрамывая, шел по дороге. Павел узнал Кучума, отца Зины, и, хотя не виделся он с ним вот уже целых три года, сейчас ничего не ощутил — ни радости, ни сочувствия к этому искалеченному войной человеку. С той минуты, как встретил он Анну, будто оборвалось что-то на сердце, будто сжалось оно, стало твердым как камень и теперь давило, распирало грудь страшной болью.

— Вот я и вернулся, — сказал Кучум, похлопав рукой по своей деревянной ноге, — ты там за меня пошуруй немчуру.

— Пошурую, — ответил Павел.

Он поднялся, пошел рядом с Кучумом. Гармонь замолчала, стало тихо, только хрустели под ногами сухие листья.

— Про Анну-то так и не слышно? — спросил Кучум. — Говорят, на станции эшелон стоял сегодня: из Германии людишки возвращаются.

Павел подумал, что скоро молва о возвращении Анны облетит всю деревню и целый день во дворе будут толпиться люди, чтобы посмотреть на нее и попричитать.

Он помолчал и ответил:

— Ничего.

— Найдется, — сказал Кучум. — Конец войне скоро. Второй-то раз тебе небось страсть как не хочется идти туда, а? Убьют еще…

— Не убьют, — проговорил Павел.

— Может, и не убьют, — согласился Кучум. — Аннушка к той поре уже воротится и будет поджидать тебя на крылечке.

— На крылечке… — угрюмо подтвердил Павел, хлестнул корову и быстро пошел вперед.

Павел провел корову в хлев. Она потянулась к соломе, разбросанной под ногами, но фыркнула, подняла морду.

— Пить хочешь? — спросил Павел, провел рукой по ее спине, подумал и пошел за ведром в избу. В сенях остановился, расправил плечи так, что даже хрустнули кости, и толкнул ногой дверь.

Освещая стол и разбросанные на нем картофелины, робко заглядывала в комнату луна. На полу, возле печи, лежала Анна. Павел осторожно обошел ее, пошарил рукой в углу, нащупал ведро.

— Ты? — неожиданно шепотом спросила Анна.

— Я. Легла?

— Легла. А ты все ходишь? — Она говорила тихо, виноватым, заискивающим голосом.

— Корову привел, — сказал Павел. — Только кто тут за ней ходить-то будет…

Анна молчала и вдруг приподнялась на матраце, прошептала:

— Ну, сядь, Павлуша. Ну, скажи что-нибудь.

— Корову надо поить. Да и идти мне скоро, — стараясь не смотреть в ее лицо, сказал Павел.

— Иди, — покорно проговорила Анна.

Павел постоял, взял ведро, пошел к двери. Но остановился и, резко повернувшись, сел на матрац к Анне.

— Говорить-то нечего. Все слова позабыл. Нутро ровно жестянка стало. Вот, — он постучал пальцем по ведру. — Сколько я мечтал о тебе и… встретил.

— Ничего… Может, я помру скоро, Павлуша…

— Не говори такое, — проговорил Павел, и голос его задрожал. — Разве я твоей смерти хочу, Анюта? Не твоя мне смерть нужна…

Анна придвинулась к нему.

— Бабы мне в поезде гадали. Говорили, снова свет белый увижу. Может, и сбудется. — Она всхлипнула, ткнулась лицом в подушку. — Неправда все это. Никогда уже не откроются мои глазоньки…

— Подвинься! — сказал Павел, лег рядом с ней. Потом осторожно, будто случайно, нащупал ее голову, провел рукой по волосам. — Убогая…

— Павлуша, не могу, Павлуша, — заплакала Анна, прижимаясь к нему. — О тебе все дни напролет думала, все ночи. Душно мне в этой Германии было, опостылело, убежала я от хозяина, а меня поймали и били, били, а хозяин кипятком мне в глаза плеснул. Силушки нету моей!

На кровати закряхтел, заворочался старик.

Анна вздрогнула, торопливо отодвинулась от мужа.

— Встать помоги, — сердито сказал старик.

Павел обхватил его, повел к двери. Они долго молча стояли во дворе, щурясь от мягкого света луны. Старик взглянул на горизонт и, хотя не увидел там ничего, кроме смутной, настороженной мглы, сказал:

— Рассвет скоро… Пора тебе в путь.

— Успею, — ответил Павел.

Когда он вернулся в избу, Анна сидела на матраце, обхватив руками ноги. На острых, девчачьих ее коленях лежал белый лунный свет.

— Я знаю, он меня жалеет, — сказала она. — Не надо меня жалеть, Павлуша! Я все могу. Я все буду делать. Сама буду. Я все могу, Павлуша.

Дверь во двор была полуоткрыта, и в избу, растекаясь по полу, вползал ветер. Но Анна не чувствовала холода, она говорила быстро, захлебываясь слезами. Павел нагнулся, прикрыл ее одеялом.

— Не надо, Анюта, Ваню разбудишь.

И Анна перестала плакать. Она всхлипнула, ладонью утерла мокрое лицо, прошептала:

— Не буду… Ты корову хотел поить, иди…

Павел поднял с пола ведро, ушел.

Старик сидел на пороге.

— Слышишь? — спросил он.

В хлеву жевала жвачку корова — в ночной тишине звук этот был слышен далеко, мирный, знакомый звук…