Кондрат Булавин

– О господи! – тяжко вздохнул он. – Что ж это делается на белом свете? Да вот у меня живет, к тому, человек пятнадцать беглецов, разве ж я их отдам?.. Да ни в жизнь! Кто ж у меня тогда по хозяйству управляться будет? А кто будет рыбалить? Кто будет скот стеречь? Кто будет на соляных варницах соль вываривать?.. Нет, царь-батюшка, не будет по-твоему, не будет! – озлобленно кричал он. – Васильич, у тебя тож человек пятнадцать беглых холопов живет, ты их отдашь? Отдашь, атаман, скажи?

– Погоди, погоди, Григорьич, – успокаивал его Лукьян, – больно уж ты горяч… Надо в этом деле толком разобраться… Господь не допустит – свинья не съест.

– Нет, царь-батюшка, – зловеще прошипел Зерщиков, – не дело ты затеял, не дело… Ежели растравишь казачьи сердца – худо будет…

– Что ты говоришь, Илья! Господь с тобой! – испуганно ухватил его за рукав Лукьян. – Не говори таких слов. Не говори! Не дай господь, кто подслушивает… – атаман оглянулся на дверь, – беды горькой наживешь.

– Ты, атаман, не крути! – грубо прикрикнул Зерщиков на атамана. – Ты хочешь хвостом крутить так и этак… И нашим и вашим. Это дело надо напрямик решать. Сколь веревку ни вить, а конец должен быть.

– Да как же решать-то? – растерялся Лукьян. – Не в нашей это воле.

– Нет, в нашей. Надобно царю прямо сказать, что у нас, мол, с Дона беглых не выдают. Закон, мол, установлен такой нашими дедами.

– Ты хоть, Илья, человек и с умом, – сказал обиженно атаман, – а говоришь дурость. Разве ж можно так делать? Ты вот лучше послушай меня. Я уже думал над этим делом. Вот когда приедут эти стольники, созовем войсковой круг, послухаем царевых послов, поговорим на круге, да и ответ свой обскажем им…

– Какой ответ?

– А ответ наш будет такой, – подмигнул Лукьян, – нет-де у нас беглых холопов. Кои, мол, поразбежались, а коих мы-де боярам сами отправили… А ты, Илья, тем временем поговори с казаками, пусти слушок по станицам и городкам, чтобы беглецы-то посхоронились. Не дадим, Илья, ни единого человека с Дона, – вот тебе Христос, не дадим… Верь мне… Кто ж у нас будет работать тогда?..

Зерщиков задумчиво слушал атамана. Слова Максимова казались ему убедительными. Атаман, глянув на дверь, сказал:

– Не горячись ты, Илья, не горячись! Все по-хорошему обернется. А теперь иди спать, с богом. Запозднились мы… Моя атаманша, поди, злится, спать хочет.

– Ну, прощевай коль, Лукьян, – приподнялся Илья. – С казаками я потолкую по этому делу.

– Поговори, поговори, Илья.

После ухода Ильи Зерщикова в горенку вошла раздраженная Варвара.

– Что это у вас за тайные дела с Ильюшкой? – подозрительно спросила она у мужа.

– Да так это, – уклончиво ответил Лукьян.

– Гляди, так ли, – строго посмотрела она на него. – Не люблю я твоего длинноногого Ильюшку. Глаза, как у разбойника. Глядит на всех коршуном, того и гляди, клюнет своим носом… Ой, смотри, Луня, беды ты с ним наживешь. Подведет он тебя под беду, а сам сухонький будет… Не якшайся ты с ним, ради бога.

– Ну-ну, будет тебе, Варварушка…

Глава V

Ветер с моря погнал на север серые лохматые тучи. Выглянуло солнце, непривычно горячее, ослепляющее.

Резво и неутомимо помчались по степи мутные ручьи… Встретив на своем пути преграду, они сердито журчат, пускают пузыри, пенятся и, прорвавшись, снова несутся со звоном вперед…

Река, скованная льдом, в задумчивом оцепенении слушает восторженный говор весенних ручьев. Вбирая в себя взбалмошные вешние воды, она грузнеет, набухает и, притихшая, молчаливая, как бы готовится к чему-то неизбежному, таинственно-важному…

Берега налились бурой водой, и посиневший, ноздреватый, распухший лед поднялся, всплыл.

В субботу, на пятой неделе Великого поста, перед рассветом с реки послышались гулкие залпы, словно там стреляли из пушек. Наутро, неудержимый в своем величественном стремлении, Дон, кроша и ломая лед, понес голубые глыбы и шершь[27] в заманчивые дали. Полая вода прибывала все больше и больше, заливая улицы…

Шли дни, воздух насыщался ароматом набухающих почек. И там, где еще совсем недавно неслись бурные весенние потоки, рассыпались цветы. Сквозь прель прошлогодней травы зелеными щетинками пробивались они на свет и вспыхивали разноцветными огоньками.

Вечерами, при закате, в пламени кровавых пожаров, в городке, как в Венеции, по улицам двигались каюки и лодки. В них сидели молодые казаки и распевали буйные разбойные песни. Девушки смотрели на них из оконцев своих горенок и томно вздыхали.

На высоких крылечках сидели седобородые старики. Прислушиваясь к удалым песням, они вспоминали минувшие дни – молодость, свою казацкую силу, набеги на Тавриду, Кафу, Синоп, возвращение с лихими, звонкими песнями на славный тихий Дон. Возвращались на стругах, наполненных дорогим грузом, в обнимку с черноокими пленницами…

Чудесно было в Черкасске-городке во время весеннего разлива…

Однажды вечером к городскому стружементу причалили два небольших струга. Со стругов сошли мужчины в коротких кафтанах, в шляпах и черных, до колен, нитяных чулках. Не успели они сойти на берег, как по городу уже разнеслась весть: прибыли царские стольники Кологривов и Пушкин.