Кондотьер Богданов

Завершив переезд, Богданов отправился к Даниле. Они просидели полдня. Поначалу сотник держался настороженно – ждал попреков. Данило мучительно переживал промах с вылазкой ордена, но Богданов не стал ковырять рану. Данило оттаял, разговорился. Богданов слушал и на обратной стороне полетной карты рисовал контуры рек и озер, наносил дороги и города. Затем положил карандаш и раскрыл Даниле задумку. Сотник покачал головой:

– Мы не смеем затевать войну! Довмонт не позволит!

– А нападение на Сборск не война? Мое похищение?

– Ландмейстер скажет: без его ведома! Он-де не отдавал повеления. Мол, кто-то из ордена по своей воле. Отопрутся немцы, они хитрые.

– Мы не глупей. Заявим: Богдан сквитался за обиду. Сам надумал, повеления не давали. Я не числюсь в дружине Довмонта или у княжны. Кого хочу, того и бью! Правильно?

Данило кивнул.

– Дашь людей?

– Дам! Но после жнива. Уберем хлеб, свезем в закрома… Время опасное: сушь! Чудь наскочит, хлеба пожжет, что в зиму есть?..

– Где был? – ревниво поинтересовалась Аня, когда Богданов вернулся.

Он объяснил. Она покачала головой.

– Хенде длинные у ордена выросли, – сказал Богданов, бросая на стол карту. – Пора отбить! Я буду спокойно смотреть, как они тут разгуливают? У нас шесть бомб, «шкас» и «ДТ». Разнесем логово в щепки! Дорогу к Сборску забудут!

– Когда? – спросила Аня.

– Данило хочет убрать хлеб. После жнива.

– Вдруг немцы опередят?

– Я спрашивал. Говорит, орден не воюет летом.

– Так воевал!

– Это вылазка. Большая война затевается зимой. Когда замерзают реки, конница и пешие могут передвигаться по ним, как по дорогам. Не хотелось бы ждать, но без Данилы никак. До Вендена свыше двухсот верст, «По-2» не долететь. Надо грузить на плот, идти реками, охранять в пути… Швейцарцы не годятся: местности не знают, тайными дорогами не ходили, подбираться скрытно не умеют… Полсотни кметов сопровождения, не меньше. К тому же горючего мало. Я заказал нефть, но пока привезут…

– Вдруг немцы опередят?

– Путь на Плесков – через Сборск. Данило утроил дозоры, выслал их далеко вперед. Говорит: мышь не проскочит!

– Ага! Раз уже проскочила, и не одна, целых двадцать!

– Не трави душу, Аня! Руки у меня связаны, понимаешь! Стал бы слушать, если б сам мог! Уперся Данило! Ехать к Довмонту? Князь побоится войну спровоцировать. Феодалы, перестраховщики средневековые! Живут как во сне – полгода на войну собираются!

Аня приникла к нему. Богданов умолк, ласково погладил ее плечики.

– Ты хоть обедала?

– Тебя ждала.

– Совсем отощала! – Он подхватил ее на руки. – Как перышко! Кормить, кормить лисеныша! Кормить маленького! – бормотал он, задыхаясь от нежности.

– После обеда уйдешь? – спросила она.

– Останусь! Соскучился…

– Ага! – воскликнула Аня. – Попался!

– Меня будут мучить? – догадался он.

– Еще как! – подтвердила она. – Бросил меня на полдня! Я такая сердитая! Прямо не знаю, что сделаю!..

Им никто не мешал. Вдова вставала затемно, топила печь, совала в раскаленный зев горшки со щами и кашей, после чего гнала коз на луг, где и пребывала до полудня. После обеда уходила до вечера. Жильцы просыпались с рассветом. Новый день начинался с туалета: Андрей причесывал Аню и заплетал ей косы. Аня заявила, что у него получается просто замечательно. Однако, странное дело, на ночь косы распускала. Богданов дивился, но как-то, причесывая, увидел ее лицо. Глаза Ани были закрыты, весь облик выражал блаженство. Она выглядела настолько счастливой, что Богданов мысленно поклялся причесывать ее по первому желанию.

Богданову самому это нравилось. Волосы у Ани густые, но мягкие, с шелковистым отливом. Он разбирает их на пряди, после чего приступает к плетению. Пользуясь полученной свободой, Андрей не сдерживал фантазий. Плел одну толстую косу, укладывая ее вокруг головы или стягивая узлом на затылке. Заплетал две, подвешивая их гроздьями за маленькими ушками или сворачивая баранками. Проплетал косы от темени и сооружал узоры на затылке. Украшал их лентами и нитками бус. Аня разглядывала себя в полированный кружок серебра, купленный в Плескове, целовала парикмахера, и они шли завтракать. Вдова оставляла им кувшин прохладного козьего молока, полкаравая хлеба, полдесятка свежих куриных яиц. Большего жильцы не требовали.