Кондор улетает

— Целый день я все рассортировывала. Подарки от его родственников я собрала в столовой, а мои — в гостиной и спальне. То, что перенести было нельзя, я метила лаком или мелом. — Резким движением она перевернула стул, показав большое, выведенное мелом «М». — И знаешь что, Роберт? Вся эта дрянь мне ни к черту не нужна. Просто надо было чем-то заняться.

— Ты аккуратна, как Анна, — сказал Роберт. — И такая же дурочка.

Они оба засмеялись и смеялись гораздо дольше, чем заслуживали эти слова. В лицо им бил жар духовки, окна запотели. А потом они оказались в кровати, в большой незастеленной двуспальной кровати. Подушки еще хранили отпечаток головы Гарольда, одеяла так и валялись на полу, куда их скинул Гарольд.

Господи, подумал Роберт, это же запах Гарольда! И он локтем столкнул подушку на пол…

Оба молчали, почти не дыша. Потом все в том же безмолвии их тела содрогнулись. Он ясно расслышал хруст суставов. «У меня или у нее?» — подумал он. И не мог разобрать. Они были единым целым. В глазах его плясали знакомые огоньки, знакомые краски — он знал их все и знал наизусть. «Я оглох, — подумал он. — Так не может быть. Я бы слышал стук сердца или свист воздуха у меня в горле».

Грохот. Она дышала прямо ему в ухо. Ему стало щекотно. Он отодвинул голову. Она лежала рядом. Неподвижная, спокойная.

Они отправились к Старику обедать. Маргарет выглядела как обычно, а Роберт тешил себя надеждой, что он растерян не более, чем это естественно для человека, который спас отравившегося родственника.

После обеда они играли в покер (Старик терпеть не мог бриджа), и время текло приятно и незаметно. Анна позвонила из Порт-Беллы и сообщила, что из-за погоды крыша продвигается медленно. Роберт отправился домой очень рано. Туман стал еще гуще — уличные фонари превратились в сгустки желтоватой мглы, а лучи его фар словно изгибались и светили назад, на него.

Он вздохнул и откинулся на спинку. Черт, подумал он, в паху ломит…

* * *

Экономическая депрессия нарастала. Тысяча девятьсот тридцать третий год сменился тысяча девятьсот тридцать четвертым. На улицах Роберт повсюду вокруг себя чувствовал запах нищеты. Он отворачивался от нищих, крепко держа бумажник.

Чего вам надо? Да не смотрите же на меня!

Страх, неотвязный страх. Он его тщательно прячет. От Анны. От Старика. Мир летит ко всем чертям. Коммунисты идут к власти. Хьюи Лонг с его разделением богатства… Отберите у богачей, отдайте беднякам. А бедняков орды: очереди за благотворительным супом, безработные в дорожных командах — стоят, опершись на лопаты, и смотрят в небо.

Моего не троньте! Оно не про вас. Убью, а не отдам.

День за днем он не отходил от Старика ни на шаг, пытаясь перенять его уверенность в себе, его хватку.

— Чем хуже все идет, тем для меня лучше, — говорил Старик.

Роберта ошеломляла сложность дел Старика, ставили в тупик бесконечные доклады Ламотты. Разные предприятия, разные компании. Теперь они занялись нефтью — участки, аренда. Старик сказал:

— Верь не верь, а я когда-то купил кусок этой земли под молочную ферму для моей матери.

Морис Ламотта тихо улыбнулся:

— Она даже посмотреть на нее не захотела.

Кроме того, Роберт заметил, что Старик использовал депрессию для того, чтобы откупиться от всех своих компаньонов. Между ним и семьей его покойной жены больше не осталось никаких деловых связей. Да и родственные сходили на нет. Анна вела свою линию, Старик свою, и д’Альфонсо должны были скоро совсем исчезнуть из их жизни.

— Я стал честным на старости лет, Роберт.

Ламотта захихикал.

— Вот возьми семью д’Альфонсо. Их погубил сухой закон. Полностью погубил. Им даже, в голову не приходит, что деньги можно наживать не только противозаконными способами. Я слышал, что у кузена Эндрю неприятности с налоговым управлением. Если они сумеют доказать хотя бы десятую долю того, что известно мне, он тут же отправится в тюрьму в Атланте.

— В обществе дядюшки, — добавил Ламотта.

— Ну, это утешение не большое, — сказал Старик.

Маргарет развелась и уехала в Париж учиться в Сорбонне. Она не написала оттуда ни одного письма, однако каждое воскресенье аккуратно посылала открытку.

— Еще одна, — сказал как-то утром в конторе Старик.

Роберт посмотрел на открытку:

— Опять та же картинка. Она весь прошлый год только эту и присылала.

На открытке была изображена химера с Нотр-Дам. Старик щелчком сбросил ее в корзину для бумаг.

— Наверное, она воображает, что это очень остроумно.

— А! — сказал Роберт. — Мне это как-то в голову не приходило.

Старик повернулся и вскинул ноги на письменный стол. Все тот же облезлый дубовый стол, все та же серая замызганная контора. Все те же мутные от грязи окна, выходящие на пыльные деревья вдоль тротуаров Эспленейд-авеню. Все те же звуки, доносящиеся с реки.