Конь бѣлый

запела высоким, сильным голосом, смолк шум, перестала звенеть посуда, этот печальный романс здесь, среди изгоев, еще надеющихся на воздаяние и возвращение к истокам, производил очень сильное, почти мистическое впечатление. Это было как приговор к небытию.

Ты будешь вечно неизменная
В душе измученной моей…

Колчак замолчал, нахмурился, горестно сказал:

— России больше нет… В это трудно поверить. Странная наша страна и несчастная…

— Но мы снова вместе, — возразила Тимирева, — это Промысел, он соединил нас, и значит — все хорошо. Господь не попустит, Александр Васильевич, потому что блажен муж, иже не идет на совет нечестивых…

Она замолчала, показалось вдруг, что стоит посреди заснеженного поля в черном монашеском обличье, и ветер полощет и треплет тяжелую материю.

И еще увидела: развалины, остатки разрушенного дома, и плывет туман, и бежит она, бежит, потому что там, среди руины, стоит он, Саша…

Вот он, в длинной шинели, у скудной кривой березки.

…И, раскинув руки, бежит к нему, а он уходит.

И снова — бежит, а он уходит, и в бессилии опускается она на снег — нет, не вернуть ничего…

Голос певицы звучал сильно, слова проникали в сердце и погружали не то в сон, не то в зыбкую явь…

И Дебольцов шел, проваливаясь в снег, и знал: там, впереди, в слабом отблеске — окна храма, там спасение. И шел, шел…

И никак не мог дойти, сумрак сгущался все более, воздух стоял непроходимой стеной, и отбрасывало Дебольцова к началу пути.

Но вот — удалось, вошел в храм по длинной заснеженной тропинке, и свеча горела в руках, и в купол разрушенного, уничтоженного храма летел и летел неземной голос:

Ее лучей небесной силою
Вся жизнь твоя озарена…

И Колчак видел свое — эти гитары с трагическими басами и яркой мелодией заставили забыться: снег, бесконечные березы и кресты среди них, и человек… Он идет медленно, на нем длинный хитон, и ноги его босы, и свеча в руках — ее все время задувает встречный ветер, но все равно она вспыхивает вновь и вновь…

…Певица подошла к столику, Колчак и Дебольцов поднялись, княгиня вгляделась в померкшее лицо адмирала и вдруг спела слова немыслимые, невозможные…

— Ты не умрешь! — утверждала она с какой-то непримиримой, яростной страстью. — Ведь над могилою будет гореть твоя звезда!

Колчак поклонился, поцеловал руку, Вера Сергеевна повернулась к залу. «Боже, Царя храни!» — начала низким, мощным ударом, и зал, мгновенно собравшись вокруг, подхватил, как один человек: — Сильный, державный…

Алексею показалось: из редеющего сумрака медленно и торжественно вышел Государь, и был он в ментике Царскосельского гусарского — в рукава, так носили не часто, и улыбался, словно прощаясь. И ушел, и растворился в синей дымке.

— Я видела сон… — тихо сказала Надя. — Я видела всех вас…

* * *

К утру здание Директории было захвачено, «директоры» арестованы. Когда Дебольцов бежал вместе с Корочкиным по лестницам, переходам и коридорам, странное чувство пробуждалось в душе, словно ощущение дурного сна или начинающейся болезни. Корочкин тоже остановился, сказал хмуро: «Не нравится мне все это». — «Почему?» — «Да потому, что мелко плывем… Можно, конечно, подгоревшую корку снять с пирога, да все равно не то…» Когда кто-то из красильниковских начал бить арестованного ногами, приговаривая: «Морда сраная, депутатская, мы вас выучим, сицилисты!» — тот же пытался вывернуться и вырваться и визгливо кричал, что «депутат Государственной Думы есть лицо неприкосновенное!» — подумал грустно о том, сколь пусты и бессмысленны властные условности. Все как в арии Германна: «Сегодня — ты, а завтра — я!»

А в зале заседаний уже толпились победители и примазавшиеся, попутчики и просто истерики, каковых в подобных обстоятельствах всегда бывает много.

— Господа! — кричал некто в сюртуке, протирая очки. — Всегда в России царил народ-богоносец! Мы должны освободиться, наконец, от чуждого влияния!

— Вы, социалист! — вопили рядом. — Какое влияние вы имеете в виду? Ваше учение насквозь еврейское! Даже если у тебя сугубо славянское рыло!

— Господа, господа! Давайте обнимем друг друга! И восплачем на обломках диктатуры, коя похуже ульяновской, — горючими слезами радости!

— Свергнуты мерзавцы — сицилисты, этот вечный позор русского народа! Ура, ура, ура!

— Товарищи, я рассматриваю выступление предыдущего оратора…

— Заткнись, гнида! А то пулю сглотнешь!

— Подобным образом разговаривают только у большевиков! Я поздравляю нас всех!

— Господа, господа… — Вальяжный, с бородкой и тщательно выбритым белым лицом поднялся и повел ручкой, призывая к молчанию. — Арест Директории — факт. Мне лично — нравится. Вам — нет, — улыбнулся соседу. — И тем не менее это факт. Вопрос: кто будет управлять?

— Военные! — кричали справа. — Армия! Хватит шпаков, этой безмозглой жижи из хлева товарищей Маркса и Энгельса!

— Мы по горло сыты гнойной интеллигенцией, способной только публично онанировать! Долой!