— Тебя съедает эта мысль: Сомов, отец, твои товарищи… Иди. Мы вряд ли еще увидимся, Вера…
— Что ж, прощай, — улыбнулась грустно, на мгновение показалось нечто большее в глазах, но — нет. — Ничего не вышло, не сложилось, а теперь дороги наши и вправду расходятся. Я не забуду тебя, Новожилов, и хочу попросить: ты будь потверже, погрубее, что ли… Борьба не знает сострадания.
Что ж, не знает… Это он понимал. Только она не понимала: кто отрицает сострадание — может быть, и выиграет сейчас. Но — только сейчас.
Протянула руку, хотел пожать, но держала высоко, и он поцеловал.
И она ушла.
К окну не бросился — зачем? Достал фотографию — снялся в день получения Георгия. Лицо было улыбчивое, глаза сияли, и форма с фронтовыми ремнями оплечь так ладно сидела. Чиркнул спичкой, поджег, горело быстро, лицо сморщилось и исчезло, и вот — черная спираль, все, что осталось. Размял, растер, дунул слегка, прах поднялся к потолку и рассеялся. В барабане нагана было ровно семь. Достаточно. Вышел из вагона и увидел Сашку — тот пришивал пуговицу. Кивнул — коней к вагону Татлина. Сашка понял, повел — у них давно уже выработался язык жестов, с фронта еще.
…В это время Пытин убеждал Татлина в яркой и срочной необходимости новой «пиэссы».
— Следующий спектакль, Давид Моисеевич, должен быть не агиткой, как о Петре, а более тонко внушать наши идеи. Мне представляется, что серия о жизнях товарищей Маркса, Энгельса, Ленина и Троцкого раскроет человечеству необходимость решительных перемен!
— Так, так… — отвечал Татлин. Он брился, склонившись к настольному зеркальцу.
— Но это не все. Все мы знаем, какую огромную роль сыграл в жизни товарища Ленина товарищ Крупский.
— Кто? — Татлин перестал бриться. — А… кто это, Пытин?
— Ну как? Это тот, кто всегда рядом с товарищем Лениным. Самый близкий ему человек. В газетах как пишут? «Крупский, Крупский, Крупский!»
— Рядом с Лениным — Крупская, ты понял?
— Женщина… — обреченно произнес Пытин. — Это так обыкновенно. Я не знал, что товарищ Крупский — женщина… Но все равно: Крупский… То бишь — Крупская и Ленин! Название сногсшибательное! Фиирия!
Новожилов вошел именно на этом странном слове.
— Феерия, Пытин, — мрачно сказал. — Вы уже научились правильно говорить… — Логики в его словах не было, но ведь не разъяснять пришел.
— А знаете, Пытин, у меня такое ощущение, — продолжал Новожилов, — что вы давно уже поняли: жизнь нельзя исправить силой оружия. Только силой слова. Только улучшением нравов, Пытин, ибо такие изменения суть долговечны. Но значит, вы понимаете, что Ленин — палач России, что он погубил ее. Навсегда.
До этих совершенно неуместных слов Татлин терпеливо слушал. Но — «навсегда»… Нет. Большевик таких понятий не приемлет.
— Где значок краскома, комполка? — Татлин уже наслаждался предстоящей расправой с Новожиловым — пробил час. — Звездочка где? Рэволюцьию предал, мерзавец, да тебе…
Не договорил комиссар… Выстрелы опрокинули, даже добриться не успел. На рубахе расплывались кровавые пятна. Но еще успел выговорить, правда, давился и понять было трудно: «Как… же… без… ме… ня…»
Пытина трясло, Новожилов убрал револьвер в кобуру, сказал сочувственно:
— Это Татлин в том смысле, что мировая революция теперь обойдется без него.
— А… как же? Как же? — частил Пытин. — Нельзя…
— Чего же «нельзя»? Да ты успокойся, не будет мировой революции, никогда! — Новожилов скрылся в дверях.
А у татлинского вагона дежурные охраны травили истории:
— Выходит товарищ Троцкий, бородка вьется, глаз сияет, сам трясется весь. Я, говорит, да товарищ Ленин, говорит, умрем, говорит, все вместе за то, чтобы работники и работницы всех стран слились в единой радости!
Выскочил Пытин, он, видимо, тронулся немного умом, потому что кричал радостно и руками размахивал как ветряная мельница:
— Товарищи! Петра убили! Ну, фальшивого! Ну, комиссара нашего, мать его так! Свободны мы отныне, все свободны!
Рассказчик мгновенно поймал в прицел пулемета две удаляющиеся конные фигуры и нажал гашетку. Левая рухнула и осталась недвижима. И разнесся над лесом, и полем, и железной дорогой судорожный животный крик: «Са-а-ш-ка-а…»
Глава 6