Конь бѣлый

Даша и Тимирева стремились в Омск. Почему? Вряд ли они смогли бы ответить на этот вопрос внятно. Правда, сама Даша была родом из Омска: когда-то, в незапамятные времена, жили в этом славном городе ее родители и дед с бабкой — была у них изба у речки и скудное хозяйство. Потом отец поссорился с родителями и ушел на заработки в столицу — тогда многие так делали. В Петербурге ему не то чтобы повезло, нет, но устроился, работал на железной дороге сторожем, потом подучился, взяли обходчиком — на вторые десять верст от города. Это была удача: у каждого путевого ходока-мастера свой домик, огород при нем, сарай, в котором можно держать скотину. Выписал жену и дочь — зажили, ничего себе, не хуже других. Дашу удалось отдать сначала в приходскую школу, а потом, по конкурсу, ее приняли даже в гимназию. Но недолго процветало семейство: отец начал попивать, появилась другая женщина — неподалеку была деревенька, бабы там были охочие и ядреные, отец и сломался. Начались скандалы, мать била посуду и выла с утра до ночи, когда Даша приезжала иногда домой — там творилось невообразимое. И однажды, поскандалив с супругой и крепко выпив, пошел отец в обход, да и угодил под поезд. На этом все и кончилось: домик казенный освободили, мать уехала в Омск, к родителям, там тоже ничего хорошего не ожидалось: дед умер, бабка едва дышала. А Даше пришлось искать доли в работницах. Но так как успела окончить семь классов — немало по тем временам, — судьба ее сложилась: хозяев меняла не часто, рекомендации давали хорошие, расставались со слезами. У Тимиревых она служила уже пять лет и поэтому, когда госпожа решила ехать неизвестно куда, посоветовала: «В Омск. Бог даст — и ваш там окажется. Было мне знамение». И поехали — через губернии, фронты, разруху и голод, где пешком, где поездом, где, при удаче, на лошадках.

Так оказались они в заводе Дебольцовых, не зная, не ведая, что здесь Алексей, что он тоже ждет своего героя, Колчака, и всегда мог бы помочь. Не знали этого, но увидели Мырина, тот слонялся вдоль прясла и ковырял в носу. Подъехали: «Где бы переночевать?» Ответил: «А где пожелаете. Народ у нас пронизанный, революция, опять же».

При красных Ефим Мырин был секретным сотрудником ЧК — сексотом, сокращенно, и в отличие от других, не слишком перспективных (Мырину об этом сообщил в доверительной беседе за стаканом самогона сам замнач товарищ Тутаев), имел не безликий номер, а псевдоним: «Феликс».

— Как у товарища Дзержинского! — обрадовался Ефим. — Пролетарское спасибо, товарищ начальник.

— Да ведь ты на заводе сроду и не работал? — удивился Тутаев.

— А чего — работал? — резонно возразил Мырин. — Не кто работает на заводе — помогает партии большевиков. А кто сообчает вовремя.

Тутаев согласился — довод неотразимый, что и говорить. Когда же в завод Дебольцовых пожаловала часть из полка Новожилова и разнесся слух, что Особотдел теперь будет помещаться в бывшей конторе, — Мырин решил, что некто из-под земли подсказывает ему, Мырину, единственно возможное решение. Конечно, что такое советская власть и с чем ее едят — этого Мырин не знал и не интересовался. Тем более — какие-то там идейки большевиков. Но он сразу понял главное: ладить надо с сильным. С тем, у кого власть. В том, что власть эта навсегда перешла к голытьбе — в этом Ефим был убежден. И он принял решение: донести. В конце концов, кто ему Дебольцовы? Родственники? Так ведь никогда не признавали. И потом нынче — они опасные родичи, лучше не вспоминать. Да и на будущее, когда победившая власть начнет корчевать всех сомнительных (в корчевании этом Мырин не сомневался ни минуты — сам бы сделал точно так же), Дебольцовых этих лучше заранее, руками как бы законной власти предать смерти. Всем спокойнее будет. Правда, была еще и жена, Настасья, и трое детей — две девочки и мальчик, уже большой, лет четырнадцати. И был риск: а как возвернутся те, хоть и без погон, а все равно? Шкуру спустят, а Настасья с малыми — пропадет. Но был еще один, главный довод: старый Дебольцов, генерал, после смерти собственной жены (кто его знает — может, и всегда) держал в наложницах Татьяну, мать Мырина. Ефим считал генерала своим отцом. И было обидно до обкусанных до крови ногтей: чистеньким — всё, грязненьким — фиг под нос. Ах, как это было несправедливо! И Мырин решил сговорить какого-нибудь красноармейца представить его, Мырина, в Особый отдел. О том, что встречи с особистами надобно было добиваться только по инструкции, то есть тайно, — об этом Ефим забыл начисто: злоба переполняла, да и по характеру своему был громким, общественным, зрители нужны были, сочувствующие. Какой же это подвиг, если никто не видит, не знает, не хвалит?

Ждал долго. Те, кто шагал в строю, — не годились — кто же их отпустит? Наконец показались двое — шли по холодку, оживленно переговариваясь, и по внешнему виду были вполне свойскими.

— Слышь, браток, — подскочил и зашептал заговорщицки. — Мне Особый отдел нужон!

Те переглянулись, один сказал:

— Вишь, он дело говорит.

Второй прошептал:

— А какое у тя дело-то?