Комната страха

Они смотрят друг на друга, Ефим Григорьевич что-то хотел сказать, но не говорит. Они молчат. Огонь в буржуйке ослабевает. Старик вспоминает что-то важное.

– Послушайте, Светочка, что мне в голову пришло. Надежда Петровна умерла, а у нее же карточки оставались. Мы ведь можем до конца месяца по ее карточкам хлеб брать. Вы смотрели у нее в пальто?

Чем более беспокойный взгляд у Ефима Григорьевича, тем ровнее вглядывается в него Света.

– Я ее карточки отнесла в жакт в тот же день. Мы хлеб по ним не брали. И не стали бы брать. Вы меня уже третий раз спрашиваете.

Ефим Григорьевич ёрзает на кровати, избегая смотреть на девушку.

– Да-да, простите, Светочка, вспомнил, вспомнил. Вы их отдали – и правильно сделали.

– Хлеба, Ефим Григорьевич, нам должно хватить, если правильно его есть и если еще норму не урежут. На следующей неделе крупу должны раздавать. Только нам тепло надо, понимаете? В холоде мы помрем даже если по осенним нормам получать будем.

Старик зарывается носом в воротник и трясет там головой. Потом вдруг поднимает голову и спрашивает еще:

– А Володенька сегодня должен прийти?

– Он еще вчера должен был, так что сегодня наверняка.

– То-то для вас радость, – довольно говорит Ефим Григорьевич. – И для вас, и для него. Нам-то тут тяжело, а уж там… Даже странно представить, Володенька, такой тонкий молодой человек – и в окопе, с винтовкой. Он ведь не успел еще закончить?

– Нет, он на четвертый курс должен был пойти.

– Ну ничего, еще доучится, он мальчик серьезный, ответственный. Я рад, что у вас так всё получилось. – Ефим Григорьевич беспокоится всё сильнее, хватается за разговор. – Я, можно, вас, Светочка, спрошу? Я вас давно спросить хотел. А как вас Володенька называет? Света?

Света вздыхает, почти прижимает ладони к стенкам буржуйки, скукоживается и тихо, не громче трескающих внутри углей, говорит. Взгляд ее ловит из щелей отблески жара.

– Папа меня назвал Светленой, он был коммунист. И мама тоже. Я помню, мне десять лет было, меня папа брал на колени и рассказывал – про Ленина, про великую стройку. У него были большие руки. Теплые. А мама готовила вкусно. Даже когда с продуктами было не очень. Хотя, конечно, хорошо было с продуктами, хорошо, хорошо. А потом они стали враги народа. – Света рассказывает, Ефим Григорьевич в паузах кивает. – Мне Света больше нравится. Светлана. И Володенька меня никогда не называет Светленой, он меня любит. Я его тоже очень люблю.

Света говорит тихо, чтобы ее услышать, нужно не дышать. Ефим Григорьевич теребит руками в карманах, будто хочет в них что-то найти. В комнате расползается тишина, забирается в щели, в пазухи носа, под одежду. Света хватает ее руками и катает в ладонях.

Из-под двери и из-за ватного одеяла на окне в комнату струйками течет мороз. Света хотела бы заплакать, но она одеревенела. Она тупо трет ладони друг о друга. С Международного начинает гудеть сирена. Они слушают ее с минуту. Потом Света разлепляет губы, шевелит ими для пробы и говорит. Получается громко, так громко, что она сама пугается, и последние слова теряет совсем:

– Ефим Григорьевич, мы должны жечь тоже книги, понимаете…

Руки старика вылетают из карманов и бросаются друг к другу.

– Нам надо что-то решить. – Света продолжает уже тише, но слова ее рубят подмерзший воздух. – Либо мы, либо книги. Я не могу сейчас умереть. У меня Володенька. Неужели мы не стоим этих книг, Ефим Григорьевич? Книги можно новые напечатать, а мы совсем умрем.

Ефим Григорьевич мнет руки, кивает. Иногда он вскидывает голову, но, качнув, опускает обратно. В его глазах страх, как будто он боится, что его ударят.

– Знаете что, Ефим Григорьевич. Давайте немцев жечь. Я слышала, так делают. Это ведь они во всем виноваты. Это же они там. – Она кивает в сторону окна. – Сами виноваты. Давайте сожжем Гёте, Шиллера, кто у нас еще есть…

Ефим Григорьевич вскидывается и решительно шагает в угол, к книгам.

– Нет уж, Светочка, если уж на то пошло. Я не верю, что те – это немцы. Мои немцы тут, вот они. Это не те. Мы должны наоборот, мы не с ума сошли. – Он распахивает глаза и впивается ими в девушку. – Если уж на то пошло, давайте жечь, вот, Толстого и Пушкина. – Он выхватывает два тома и машет ими в воздухе. – Если мы еще в своем уме, давайте их жечь.

– Почему? – Света поднимается с пола и встает между буржуйкой и стариком. – Чем они виноваты? Отдайте Толстого! Вы точно с ума сошли.

– Я не дам вам Гёте! – Глаза старика действительно кажутся глазами безумца.

Света отворачивается и идет к кровати. Садится на нее, обхватывает руками спинку и утыкается носом в решетку. Ефим Григорьевич обмякает, кладет книги обратно, подходит к Свете и долго кашляет. Наконец Света поворачивается к нему, ее глаза уже высохли.

– Простите меня, Ефим Григорьевич, я не хотела. Вы правы…

– Что вы, что вы, Светочка… – Старик слабо машет на нее руками. – Это я прошу у вас прощения. В сущности, это действительно всё равно…

Они замолкают. Света начинает говорить, и голос у нее еще немного дрожит.