Комната

а потом сидит и слушает, как назначенные судом мозгоправы описывают сложным психиатрическим языком глубокие и тяжелые расстройства двух офицеров полиции, говоря о том, что они не просто испытывают сильнейший эмоциональный подъем, совершая жестокие и ненормальные поступки, но и полное отсутствие вины за содеянное. Он сидел тихо, наблюдая и слушая, хотя внутри громкими криками выражал свое согласие и одобрение. Он смотрел на судью, на психиатров и офицеров, с удовольствием слушая, как этих ублюдков называют нестабильными, недоразвитыми, ожесточенными, с садистскими наклонностями… негодными к полицейской службе, а он приплясывал, видя, как их лица кривятся от подавляемой ярости, точно зная, что никаких попыток оспорить решение психиатров не будет, потому что назначенному им адвокату были даны указания не опротестовывать увольнение во избежание репутационных потерь накануне выборов, из страха, что всплывет куда больше, чем служебное несоответствие этих двух полицейских, из страха, что многие публичные политики окажутся в неловком положении, и потому опротестовывать увольнение никто не будет, а последует лишь просьба о смягчении наказания, а когда все закончится, судья отправит их на лечение в психиатрическую лечебницу штата на неопределенный срок, а когда пыль чуть осядет, их выпустят однажды оттуда, но уж он-то проследит за тем, чтобы этот день не наступал как можно дольше. Как можно дольше. Он будет постоянно держать ситуацию под контролем и назначать независимых экспертов и выносить на публику их заключения, чтобы власти опасались их выпускать. Долго, долго. Он проследит за тем, чтобы прошло много лет, прежде чем они смогут свободно выйти на улицу. Или даже пройтись по территории больницы. Он проследит за тем, чтобы они провели годы закрытыми в палате без всяких привилегий. Никаких привилегий. Пусть сидят и таращатся на стены и друг на дружку. Вот так. И никак иначе. Только они и стены. Ну или еще какие-нибудь безнадежно безумные и злобные психи. И они будут слушать крики. Вот что они будут слушать. Ни музыки, ни чириканья птиц или рева и грохота грузовиков и машин. Только крики! И когда эти мрази превратятся в безнадежных развалин и им наконец разрешат выйти на волю, он проследит, чтобы о них все были в курсе – кто они такие, откуда пришли и почему они там были.

А начнет он с их семей. Он знал, что сейчас они находились в процессе переезда, но как бы далеко они ни забрались, куда бы ни поехали, он проследит за тем, чтобы все знали, кто они такие. И в школе, и на улицах все будут показывать на них пальцем и шептаться, и они будут вынуждены переехать снова, а он позаботится о том, чтобы холодное отчуждение и шепотки за их спинами вынуждали их переезжать снова и снова и снова, пока они не устанут и не отчаются настолько, что их силы полностью иссякнут и они будут просто ждать смерти. Или, может, как-то ночью, когда дети уснут, они включат газ, и на следующее утро в доме будет только смерть. А может, они загрузятся всей семьей в машину и с разгону слетят с утеса или вылетят на встречную полосу прямо под грузовик и их размажет по трассе. Другие, возможно, посчитали бы дело закрытым, но уж он-то проследит за тем, чтобы это не кончилось так просто. Он всю свою жизнь посвятит полной деморализации и разрушению этих уродов и их семей. Ох, как же ему хотелось, чтобы они жили подольше. Все они. Он желал им долгой, долгой жизни. И страданий. Чтобы они мучились так сильно, что каждая секунда казалась бы им вечностью. Куда бы они ни поехали, как бы ни пытались спрятаться, он проследит за тем, чтобы мир знал, кто они такие и где живут, чтобы они жили в аду позора и отчаяния, чтобы их раздавило бесконечное время и они увидели, как их дети отказываются от них, чтобы они дожили до того дня, когда смерть показалась бы им избавлением, но им было бы отказано в таком подарке. Они будут страдать – все они – годами, за каждую секунду его боли. Месть, суки. Расплата. И все это сделаю я. По-своему, в свое время, я это сделаю.

Недолгие судебные процедуры закончились, и судья вынес им приговор. Он надеялся, что эти гниды будут возмущаться, но не слишком. Ему было известно, что им приказали помалкивать, поскольку если бы их обвинили в изнасиловании и признали виновными, то вынесли бы смертный приговор, так что он не ждал, что они начнут возмущаться. И они не протестовали.