Комната 15

На следующий день я нервничал так, как никогда до того. Не знаю, почему. Единственный человек, который действительно для меня что-то значил, все равно ничего не мог узнать об этом. Стоя у могилы, я чувствовал на себе взгляды собравшихся. Здесь были родственники, полицейские и Джерри с Изабель. Я смотрел в глубокую яму, куда должны были опустить гроб с телом матери, и чувствовал терпкий сладковатый запах свежевырытой земли. И вдруг неожиданно ощутил непреодолимое желание шагнуть вперед, в пустоту.

Это все, что я помню. Следующее мое воспоминание – мы три недели спустя в пять утра стоим в аэропорту Гатвик, я и Пол, и смотрим на ползущие на транспортере чемоданы. На табло написано, что это рейс из Тенерифе, Пол смотрит на меня так, словно задал мне какой-то вопрос, но я понятия не имею о том, что он спросил. И о том, чем занимался этот двадцать один день. Память была пуста.

Мною завладел Р.? Возможно ли, что он был там, внутри меня, еще тогда?

…Внезапно до меня доходит, что в зале суда наступила полная тишина. Присяжные выжидающе смотрят на меня. Судья подается вперед и спрашивает, не хочу ли я прерваться. Я качаю головой и стараюсь вспомнить, на чем мы остановились. Что было сказано и что, возможно, лучше оставить невысказанным.

Глава 33

14.30

Я поворачиваю в сторону больницы и проезжаю немного, пока не скрываюсь из виду, дабы убедить Джерри в том, что выполняю его приказ, но затем останавливаюсь у обочины. Руки у меня перестали трястись, но ярость никуда не делась.

Мне следовало бы вернуться домой к Лоре, но я боюсь встретиться с ней лицом к лицу. Боюсь того, что она скажет. Того, что я могу узнать о последних полутора годах. И есть еще «Приус», который я обещал ей вернуть. Здесь я также все испортил. Я испортил все, к чему прикоснулся за последний день.

До меня доходит, что я остановился напротив церкви, которая по-прежнему остается церковью, а не стала бистро или картинной галереей. В нее заходят люди, укутанные в теплые пальто и шарфы. Я остаюсь в машине и разглядываю здание – луковица, скорее готический атавизм, чем историческая ценность, водруженная на большую распластавшуюся жабу. У меня в сознании есть какое-то погребенное воспоминание, жаждущее подняться на поверхность, но я не знаю, как до него докопаться. Снова это ощущение, что я мог бы вспомнить, если б знал, как. Опускаю голову на руль, словно в молитве, и ощущение неуклюже отступает, будто я пытаюсь мыслить не в том направлении, будто мой мозг работает в обратную сторону.

Вместо этого я неожиданно для себя вспоминаю, как сижу в церкви рядом с матерью. Она всегда сидела на скамье, как птица на насесте, постоянно разглаживая свое лучшее платье и трогая меня за руку, чтобы я внимательно слушал службу в самые важные моменты; отец по другую сторону от нее, со строгим взглядом, с твердым подбородком, тяжело придавивший скамью, глава семьи. Если только он не бывал на дежурстве. В такие дни мать обычно водила меня к более поздней службе, умоляя не выдавать ее.

Когда мы оставались с ней вдвоем, она становилась другим человеком. Она больше смеялась, и я это любил. Склонив ко мне голову, шепотом шутила про службу или делала поразительно едкие замечания о других прихожанах. Казалось, в такие дни мать даже становилась привлекательнее. Она делала макияж и старательнее укладывала волосы. Мы с ней шепотом играли в слова, а если проповедь затягивалась, мать с улыбкой толкала меня в бок. Но она все равно требовала, чтобы я слушал внимательно, и потом проверяла, что я усвоил. Я так и не понял, делалось это ради моего религиозного воспитания или на тот случай, если Пол потом начнет меня расспрашивать, но всегда подходил к этой проверке очень серьезно, ради матери. А после того как началась онкология, остались только мы с Полом.

Сейчас, сидя в машине, я слышу, как паства затягивает хорал. Предсказуемость службы одновременно утешала и пугала меня. С одной стороны, она успокаивала: сезонные изменения, одежда, запах благовоний, пыли и мастики от скамей. Но был также мрак, прячущийся под каждым сиденьем. Потому что здесь все было связано со смертью, Страшным судом и истиной.

Сейчас я вспоминаю, как отец сидел со мной во время воскресного причастия, уставившись в темноту за алтарем так, словно заглядывал в собственную могилу. Вспоминаю страх у него на лице. В нужный момент он тяжело падал на колени, шумно выдыхая. И я слышал настойчивость в его торопливо произнесенных себе под нос молитвах…

Я рассчитываю на то, что эти воспоминания разбудят другие воспоминания, но не приходит ничего – ни внезапного просветления, ни всплывающих образов, ни писка мозгового компьютера.

Я продолжаю устало копаться в голове. Куда он исчез, этот Р., человек, которым я был вчера? Меня снова прошибает пот, горячий и холодный одновременно. Опять моя лопата натыкается на мерзлую землю. Допросить упрямого свидетеля не представляется возможным. Опустив голову, я в отчаянии молюсь. Если Бог есть… где бы он ни был… если Бог слушает, чего бы он ни хотел от меня, – открой мне правду, покажи дорогу…