Комментарий к роману "Евгений Онегин"

«Грандисон, герой Кларисы Гарлоу, — преспокойно пишет Чижевский (упомянутый труд, с. 230, перевожу с англ.), — известен матери только как прозвище московского унтер-офицера!» (сарджента). Особенно хорош этот восклицательный знак. К ошибкам в русском тексте Чижевского прибавились ошибки беспомощного перевода (следовало, конечно, либо сказать «энсин», либо объяснить удельный вес русских гвардейских чинов того времени). И далее: «Превращение (продолжаю переводить — В. Н.) старухи Лариной из чувствительной девы в строгую хозяйку было обычным явлением и для мужчин, и для женщин в России». Что значит этот бред?

Между прочим, всякий раз, когда вижу заглавие, приведенное выше, мгновенно вспоминаю (такова цепкость некоторых ассоциаций) мысль, выраженную тонким философом Григорием Ландау (захваченным и замученным большевиками около 1940 г.) в его книге «Эпиграфы» (Берлин, около 1925 г.): «Пример тавтологии: бедные люди».

59. Жатва поколений (гл. 2, XXXVIII).

Если не знать, что эта формула не что иное, как затасканная псевдоклассическая метафора французской риторики, moisson, moisson fun`ebre, la mort qui moissonne, то можно написать целый трактат о частом появлении этого образа у русских поэтов. Чижевский, по каким-то соображениям сопоставивший эту несчастную «жатву» с земледельческими образами в… «Слове о полку Игореве», оказал медвежью услугу и без того небезупречной подлинности этого замечательного произведения.

60. Но, может быть, и это даже правдоподобнее сто раз.

Так начинается в черновике (тетрадь 2369, л. 41 об.) заключительная строфа, после XL, главы второй. Первая строка этой строфы — прекрасный пример гениального умения Пушкина извлекать аонический смысл из безголосых, подсобных слов, которые он заставляет петь полнозвучным хором. Этому приему как раз противоположен прием Гоголя, состоящий, наоборот, в окончательном снижении маловажных слов, до положения каких-то бледноклецковых буквочек в бульоне (например, при передаче тововоно-качной речи Акакия), прием, впервые отмеченный Белым и независимо описанный мной четверть века спустя в довольно поверхностной английской книжке о Гоголе (с невозможным, не моим указателем), о которой так справедливо выразился однажды в классе старый приятель мой, профессор П.: «Ит из э фанни бук — перхапс э литтел ту фанни». Писал я ее, помнится, в горах Юты, в лыжной гостинице на высоте девяти тысяч футов, где единственными моими пособиями были толстый, распадающийся, допотопный том сочинений Гоголя, да монтаж Вересаева, да сугубо гоголевский бывший мэр соседней вымершей рудокопной деревни, да месиво пестрых сведений, набранных мной Бог весть откуда во дни моей всеядной юности. Между прочим, вижу я, что в двух местах я зашел слишком далеко в стилизации «под Гоголя» (писателя волшебного, но мне совершенно чуждого), дав Пушкину афоризм и рассказ, которые Пушкин дал Дельвигу.

61. Вечный Жид.