Командировка

— Не твое дело.

— Что ты заладила, как сорока, — не твое дело, не твое дело. Раз спрашиваю, значит, мое. Любишь или не любишь?

Молчит, смеется, корчит шутовские рожицы. Лениво протягивает мне руки: иди сюда.

— Ты можешь мне ответить, Наталья?

— На что?

— Любишь ты мужа или нет?

— Не твое дело, мой бесценный.

— Тогда одевайся и марш к нему… Давай, давай, не рассиживайся.

Послушно оделась, со вздохом прижалась ко мне на прощание, ушла.

Неделю мы не виделись. Легкая, пустая неделя порхнула, как перышко, в вечность. Я капризничал, не звонил, она звонила каждый день и спрашивала, нельзя ли ей прийти. Я отвечал, что занят, дел по горло — деловые встречи, то да се — она грустно бурчала: «Ой как жалко! Ну, я завтра опять позвоню», и все. И я еще не понимал, что Наталья Олеговна сумасшедшая.

Через несколько дней вечером (около девяти) звонок в дверь. Открываю — Наталья, счастливая, улыбка до ушей. Улыбка у нее особая, непохожая на нее саму, как у проказливого мальчишки.

Я ее молча впустил, спросил с недовольным видом:

— Чего пришла?

— Уехал. Витя, он уехал! Ты очень рад? Тебе хорошо?

Приволокла с собой полную сумку продуктов — фрукты, ветчина — и бутылку шампанского. Еще бы, разлука кончилась — праздник.

— Не знаю, как я эти дни протерпела, — щебетала с набитым ртом безмятежная моя птичка. — Прямо с ума чуть не сошла. Даже больные мои заметили. Похудела, ой! Посмотри.

— Надолго ли уехал?

— Не знаю. А-а! — пренебрежительный жест рукой.

— Наташа, давай поговорим серьезно. Мы же почти соседи. Тебя здесь все знают. Как так можно?

— Я тебе надоела?

После этого оставалось только обнять ее, расцеловать смеющиеся щеки, испить жадный рот, и тут уж не до разговоров было. Но и самые исступленные ласки не давали мне прежнего забытья. Она оставалась мне непонятной, чужой, это мучило. Проклятый рассудок.

— Наталья, ты давно замужем?

— Зачем тебе, милый?

— У тебя ребенок — от этого мужа?

— Не надо, любимый, не надо.

Она не пускала меня в свою жизнь, в свое прошлое — и это бы полбеды. Точно так же Наталья совершенно не интересовалась и моим существованием на белом свете. Она знала, где я работаю, и то потому, что я сам сказал, а больше ничего. Кто я, где мои родители, почему живу один в двухкомнатной квартире — ни одного подобного вопроса. Думаю, что если бы она не прочитала в медицинской карточке, как меня зовут, то и этого бы не спросила. Зачем ей. Прошло столько времени, а я все не мог сообразить — умна ли она, хороший ли специалист, вообще, что она такое.

Но мы же люди — не звери. Интеллигентные, черт возьми, люди, образца научно–технической революции.

Однажды она вдруг спросила:

— Витя, а тебе очень больно было, когда делали операцию? (Два года назад мне удалили камень из почки.)

Я возликовал как мальчишка. Думает обо мне, думает.

Сказал веско:

— Не твое дело, — ее голосом.

Хохотали, целовались.

В другой раз:

— Витя, давай я тебе постираю, — это со странным прищуром, почти умоляюще.

— Мужу своему стирай.

— Он в командировке.

— Вернется, постираешь…

— Ты меня к нему ревнуешь?

Я взорвался:

— Дура ты, Натка, полная дура! А еще врач. Диплом, наверное, фальшивый? Как же ты думаешь? Ревную ли? Нет, рад. Рад, что у тебя муж, что были любовники. Много у тебя было любовников, дорогая? Десять, сто? Судя по всему — хватало.

Не обиделась ничуть, на мгновение задумалась, отвернулась, сказала негромко:

— Нервы у тебя, Витя.

— У меня — нервы?

— Видимо. Хочешь, я выпишу кое–что и сама буду колоть?

Смотрела серьезно и с нежной жалостью.

— Вот что, Наталья Олеговна, не пора ли вам домой? Нет? В любой момент муж позвонит, умирающие больные. Ты всегда должна быть на посту. А мне твою чушь слушать невыносимо.

Меня начала утомлять ее податливая агрессивность, пугало дремотное марево, которое все плотнее окутывало нас обоих.

И все еще я не понимал, что она полоумная, моя любимая.

— Почему мы никуда не ходим с тобой, Тала?

— А куда?

— Куда люди ходят. В театр, в кино.

Не скажу, чтобы я был любителем зрелищ, как раз к тому времени мне не то что театры, а и люди малость прискучили. Остались книги и радость свободного одиночества. Оглядываясь назад, я с ужасом видел, что ничего не вернешь, ничего. И замены тому, что было, нет.

Наталья, однако, намотала на ус замечание о театре и вскоре спроворила билеты на Таганку. Видимо, были у нее знакомые рангом покрупнее меня.

Сходили в театр. Я пил в буфете несвежее пиво и зевал в зале. Наталья скучала рядом.

— Смотри, правда, здорово? — заискивающе подбадривала она меня.

— Да, — вторил я. — Талантливо, тонко, современно. Еще много там действий, загляни в программу?

— Еще одно.

У меня дома нам было лучше. Не так хорошо, как вначале, но все–таки.

— Наташа, посмотри телевизор, а я поработаю.

— Ладно.

Я горбился над своими листами, над уродливыми своими закорючками, кусал карандаш и не мог никак сосредоточиться. Я представлял, как она сидит в соседней комнате на тахте, поджав под себя длинные ноги, и безмятежно пялится на мерцающий экран. Что за зверек поселился в моей квартире. Надолго ли?

— Талочка, расскажи какой–нибудь случай из практики.