Кольцо графини Шереметевой

Крестьянское платье, платок, домотканая юбка, однако на ногах у гостьи не лапти — ботинки со шнуровками, да и речь грамотная, особенная. Кто она? Священник приглядывался, и ему чудилось что-то смутно знакомое.

   — Не из нашего ли прихода?

   — Бывала я в Церкви Спасской не раз... — уклончиво отвечала княгиня, оглядывая комнату, и тут глаза её остановились на большом полупарадном портрете — батюшка! Тёмные, глубоко посаженные глаза, длинный нос, тяжёлый подбородок, на груди Мальтийский крест и голубая лента.

Священник охотно пустился в объяснения:

   — Сей господин наш Борис Петрович, сиречь граф Шереметев, Богу, царю и солдату с истинным рвением служивший... Во всяком деянии волей Божьей руководился, а слово его покорное царский гнев укрощало... Полтавой командовал! Сын его Пётр Борисович в день Полтавской виктории всякий год шатёр фельдмаршалов выставляет, салют учиняя над Кусковом.

Наталья Борисовна не спускала глаз с портрета, прижимая к себе сына: ведь он впервые видел своего деда! Попадья, жалостливо глядя на них, добавила:

   — Сострадание к людям имел! — и к ближним, и к дальним... Ежели бы тебя, к примеру, увидел, непременно бы в гости зазвал, — сострадание, оно, яко роса цветку, всякому желанно...

Священник пустился в воспоминания: о кусковских былях, о юной графине Наталье, что тут жила, о старинных охотах, о праведных делах господских. Догадывался ли он, что перед ним сама Шереметева Наталья? Графинюшку называл он цветком полевым, птичкой певчей, мол, жила она вольною волею, да только случился в краях сих добрый молодец, сметливый да проворный, однако, как сказывали, проферкул изрядный, сорвал он тот цветочек дорогой, да и увёз в холодные края, а там у неё начались бедствия земные.

   — Проще ежели сказать, — вздохнула попадья, — так вот что сталось: летела муха-горюха, да и попала к мизгирю в тенёта...

Наталья Борисовна слушала их не протестуя, молча. Потом промолвила:

   — А помните ли, батюшка, что говорил Филарет? Благополучие может быть опаснее бедствия земного, а малое бедствие может и спасение принести.

Священник покивал головой, а попадья опять вздохнула:

   — Так-то оно так, да ведь гнездо-то у птички цело, а её-то нетути. Молимся мы каждый день, денно и нощно, и за неё, и за князя надменного.

   — А где он теперь? — тихо спросила гостья.

   — Неведомо сие нам, — почему-то сердито отвечал старик.

   — А где обитают господа ваши?

   — В Петербургах все, в Петербургах... Место ихнее при дворе.

Княгиня в крестьянском платье (а может, наоборот — крестьянка с повадкою княгини) поднялась со стула, склонила голову перед священником:

   — Благословите, батюшка.

   — Благослови Господь! — с чувством произнёс он и перекрестил её и сына.

Так, не узнанная, не признавшаяся, Долгорукая удалилась из дома священника и отправилась на большую дорогу.

Был полдень 17 октября 1740 года.

II

Выйдя на дорогу, Наталья Борисовна ещё не вернулась из царства воспоминаний в сегодняшний день и оттого не сразу услыхала со всех сторон разносившиеся звоны. Звонили и со стороны Вешняков, и от Перова, от Москвы — низкое, резкое «таммм!». Потом долгая тишина, и снова: «тамм!..» Стал накрапывать дождь. Путешественница поспешила взять извозчика; спросила у него, что стряслось.

   — Аль не слыхивала новость? — обернулся седобородый, в синем кафтане кучер. — Я-то уж старенек, а ты-то молодка — и не ведаешь, что преставилась государыня?.. По ней и лупят в колокола.

«Анна Иоанновна?» — вырвалось у Натальи. И прервалось дыхание. Тут был и рок, и избавление: уезжала из Москвы чуть не в день коронации Анны, а возвращается в день её смерти...

   — Куда ехать-то? — обернулся извозчик.

   — К дому графа Шереметева.

   — Это к которому? У графьёв — не одна хоромина.

   — На Никольскую... Знаешь ли?

   — Как не знать не ведать? Сват мой там форейтором служит, весьма довольный милостями графскими... Тот, ежели какого сметливого мужика заметит, торговать ему дозволяет. В Китай-городе да на Лубянке изрядно бывших крепостных графских лавки имеют... А ты-то кто им будешь? В услужение аль как?

Она строго заметила:

   — Езжай, не до бесед нынче...

   — И-и-их! — присвистнул кучер. — Царствие ей небесное вместе с немцами ейными! Нам и без них хлопот хватает.

Всплыл незабываемый облик императрицы: ростом с Ягужинского, толщиной с Шафирова, лицо — будто квашня из ржаного теста и взор престрашный... Сколько людей сидят из-за неё по тюрьмам, сколько их погубила — одним только Долгоруким что сделала! Неведома до сего дня судьба драгоценного её Ивана Алексеевича, только чует, нутром своим знает Наталья Борисовна: не оставила его Анна в здравии, на великую муку обрекла... Виделось во сне ей, как плыл нож кровавый по реке, как не тонуло железо, — такое спроста не бывает... Да и не во сне — в яви вечерами, в сумерках не раз навещал он её, всегда с улыбкой мучительной...

Ехали не ходко — грязь непролазная! Миновав Таганскую заставу, очутились возле Москвы-реки, и вдоль неё прямо на Варварку... Отовсюду, разрывая душу, неслись низкие удары колоколов. Всё звенело, качалось, будто и сам воздух качался, и дома вздрагивали...